О н а. Москва.
В и т а л и й. Десять дней в Москве. Это хороший запал для работы, для яростной, исступленной работы! Это — выстрел, вслед за которым срываются лошади, чтобы бежать по кругу! Колина вежливость — не слишком ли наружная особенность его характера? Как лысина? Или второй подбородок? Я не хочу говорить о нем ничего плохого, я люблю его, и эгоизм его все же лучше, чем Сашкин хамский эгоизм. Он умеет легко и удобно жить. Как это замечательно. Деньги к нему идут. Богатым всегда дороже платят. За весь год, тот трудный сороковой год, который пережил я, он удобно жил, имел деньги, кое-что писал. В этом отношении Саша больше писатель. Конечно, то состояние тревоги, которое характерно для всех людей, мешает и Николаю. Но разве ему одному? И эта удобная комната, где нет профессионально писательской обстановки, где так тепло, где так уютно, где приятно играть в винт, но трудно писать. Но как он умеет разговаривать с людьми, как ему легко удается то, на что Саша, а тем более я тратим огромное количество энергии и нервов. Его взгляды на литературу? Пожалуй, их нет. И все же у него — безукоризненный вкус, систематичность, строгость к тому, что он пишет, а главное — интеллектуальность. Похоже, что, написав строку, он рассматривает ее, как человек рассматривает в зеркале свое лицо. Он более европеец, чем кто бы то ни было из москвичей. Поэтому он так и одевается тщательно, хотя и немного крикливо: влияние жены. Таким я видел Николая осенью тысяча девятьсот сорокового года.
О н а. А Саша?
В и т а л и й. А Саша в рваном халате, небритый, сидит в своей клетке и пишет роман. Написал как будто пятнадцать или шестнадцать листов, но все еще черновое, даже показывать нельзя. Пишет страшно элементарно: Пятаков участвует в оргиях. Но у Саши есть упрямство и умение работать. Он точно подсчитывает, что к маю кончит роман, и он это сделает. Что делать? Надо полагать, что самое правильное — работать методами “Наших достижений”: опять ездить по стране, наблюдать и кое о чем, о каком-то узком участке писать правдиво. Так еще можно реалистически писать. Или жить миром своей души: как Грин, как Блок, как Пастернак. Идти к романтизму. К лиризму. Мобилизовать фантазию. Но для этого пути нужно иметь душу, то есть не что-то хлюпающее, как дырявая калоша в слякоть, а мощную душевную жизнь, полную силы, дерзости, величия.
О н а. Сережа Урнис арестован.
В и т а л и й. За что? Неведомо. Видимо, за пьяную болтовню где-нибудь в компании с Мишей. Он развелся с женою — женился случайно, и уже после его ареста родился сын. При аресте у него взяли машинку Босняцкого. Писатель-профессионал должен работать непрерывно. Он должен, словами Босняцкого, приносить в редакцию кипу рассказов: выбирайте! Это вам подходит? Деньги! А остальные рассказы мы понесем дальше... И я согласен с этим. Пусть есть плохие рассказы. Что за беда! Если бы сейчас сказать шестидесятипятилетнему Сергееву-Ценскому, что он с девятьсот третьего по девятьсот восьмой — пять лет! — писал исключительно плохие рассказы, то он что бы мог сказать? Сказал бы: “Да, правильно”. Сказал бы: “Может быть и так”. Но он сохранил запал и мечтает еще писать десять лет. Вот это и только это делает человека — писателем. Но Босняцкому сейчас трудно. Нет машинки. Для постороннего человека это пустяк, а я понимаю, что это такое. Второй раз был у Василия Семеновича Гроссмана. Неуютная голая комната. Какое-то вопиющее отсутствие уюта, женской руки. Просто удивительно, как это можно так жить. Как на даче. И среди всей этой сумятицы — великий писатель. Великий — это я говорю смело, без колебаний. Сейчас он печатает в “Знамени” книгу о войне. Коля очень осторожно спросил: не боится ли он критики? То есть критики “Правды”. На это Василий Семенович сдержанно сказал, что он — писатель и готов отвечать за свои поступки. А у него дочь растет в Виннице, уже большая дочь. И видимо, устал Василий Семенович возиться с чужими детьми.
И жена весьма и весьма слащава и глупа. Не потому ли у него такие печальные глаза? Как у щенка. И денег нужно много. Семья, как у Чехова. Но и у него бывают заскоки. Вдруг начал бешено ругать Тарасова — писателя скромного, чистого.
О н а
В и т а л и й. Секция прозаиков. Во время прений Гор сидит рядом со мною, и мы беседуем, как Чемберлен и Гитлер в Мюнхене. Он приглашает меня к себе в гости в воскресенье. Пошел. Квартира в надстройке. Очень хвалил Томаса Манна, особенно “Волшебную гору”, великий писатель, после Горького — единственный великий. Умно, философский роман, что мы разучились делать. О себе говорит: пишу много, ежедневно, писатель должен быть графоманом, ему должна доставлять наслаждение работа, все настоящие писатели писали много. Толстый, лысый, в очках. Трудно сказать, чтбо он говорит искренно и чтбо — лживо. Но вот что важно — Фадеев, по словам Гора, говорил, что Сталин на совещании в Кремле сказал:
“У нас нет крупных писателей”. То есть после смерти Горького больше нет. Это — отрадно. То есть хорошо, что он так сказал. Это правда.
О н а. С Новым годом…
В и т а л и й. Да, да…
О н а. С Новым, тысяча девятьсот сорок первым годом…
В и т а л и й. Да, а Васька Андреев спился и просит на Невском милостыню. Подходит к солидному гражданину: “Безвыходное положение... писатель Андреев... больна дочь...” Милиция несколько раз приводила его в Союз писателей. Ваш? Был он у Штейна, молча вошел и подал письмо: “Прошу помощи! Нужно: погасить задолженность по квартирной плате и электроэнергии, купить дочери пальто, ходит в дерюге, купить лекарства. За два месяца написал одиннадцать рассказов, не получил ни копейки денег. Надеюсь на благородство Вашей нации. Не обижайтесь! У меня мать — тоже еврейка”. Штейн сказал: хорошо, я дам деньги, но знаю, что делаю глупость, вы пропьете. Андреев обиделся, заплакал. “Неужели вы думаете, что я мог бы... на водку. Мне деньги на водку не нужны! Я месяц буду ходить по пивным, и меня будут угощать друзья”.
