— Для чего?
Иллэ отозвалась настолько неожиданно и разумно, что я вздрогнула, просыпала между пальцами несколько орехов, дробно поскакавших вниз по ступенькам. Действительно. Даже если она ответит, если концы непостижимо сойдутся с концами, если у меня не останется вопросов — это не изменит ничего. Нет у моих вопросов никакой цели. Но я должна знать, хотя бы потому, что без этого знания, конечного, приведенного к общему знаменателю, невозможен мой сад камней.
— Я хочу разобраться. Откуда здесь взялось это письмо.
Старухины пальцы двигались монотонно и точно, через равные метрономные промежутки роняя в миску орехи. Пальцы сами по себе, неподвижная маска лица отдельно, и разум где-то рядом.
— Я же сказала тебе.
— Но такого не может быть. — Привстать, зачерпнуть новую горсть, незаметно переведя дыхание. — Потому что Михайль... он умер восемь лет назад.
Короткое движение птичьих век.
— Молодой?
Хороший вопрос, с безупречным вкусом подходящий к любой смерти. Михайлю было, дай бог памяти... кажется, сорок два. Конечно, сорок два?— как сейчас мне.
— Молодой.
Губы старухи зашевелились: то ли молитва, то ли заговор-заклинание, а глаза стали неподвижными и прозрачными, будто капельки росы на паутине, и только пальцы работали все в том же ритме, запущенные раз и надолго. А я опять уронила орех и встала, спустилась с крыльца, нагнулась пособирать просыпанное; а стоит ли усаживаться назад, толку с меня, Иллэ справится сама, как справляется всю свою монотонную жизнь. Попробовать, что ли, еще ее порасспросить? Бесполезно. Будем ждать Отса, вернется же он когда-нибудь из своего леса.
От узкого лаза в лабиринт я оглянулась на старуху, неподвижную, с шевелящимися губами и темными кистями рук. Вернулась к себе, закрыла дверь на шпингалет и сбросила наконец с плеч верхнюю одежду, неподъемную, пахнущую чем-то душным, животным, а теперь ведь придется в этом и ходить... если меня и в самом деле что-то здесь держит.
По-прежнему запертые ставни напротив. По-прежнему этюд Михайля, подпирающий створку, почему-то вверх ногами, неужели я поставила так?.. да какая разница. Присела у окна, положила конверт на прежнее место, на подоконник. Дубль второй. С самого начала. Увидела, взяла в руки, вскрыла — крупно рваный волнистый край, — вынула письмо, развернула, начала читать.
Второй дубль — всегда кривое отражение первого, искаженное, перевернутое, преувеличенное и при этом достаточно трезвое. Все не так, все под другим углом, под оправданным сомнением. Кто угодно мог написать это письмо: мало ли что почерк, да когда я видела его в последний раз, чтобы ручаться на все сто? Мало ли какие личные подробности и потаенные детали: никто не знает точно, кому и что именно о нем известно. Мало ли что родственность, близость, сходство, нащупанные, восполненные либо просто нафантазированные между строк...
Михайль. Если б оно сохранилось у меня, то его первое, единственное письмо, я, по крайней мере, могла бы сравнить.
Но ничего у меня не сохранилось.
Привет, Чернобурка, давно тебя не видел, не щупал твой жесткий мех, и это неправильно. Как она жизнь вообще?
А я вчера включил ящик и случайно попал на твою штуку про авиазавод, извини, если перевру название, “Профессионалы”, что ли? Ты будешь смеяться, но досмотрел до конца, честное слово. Ну что тебе сказать. Мы же понимаем оба: это полная туфта, заказуха, “Профессионалы” твои, — но по тому, как человек делает откровенную туфту, только и можно определить, на что он вообще способен. Гайки на снегу — гениально. И сразу же видно, что сама разбрасывала перед съемкой, и без особого смысла, так, для красоты, а работает все равно. Не знаешь как, но работает.
Вот что я тебе скажу, Маринка. Тебе надо снимать документальное кино. Настоящую, серьезную документалку по какой-нибудь мощной теме. Запредельную, на грани. Глобальная катастрофа, стихийное бедствие, война, что ли. Подумай, возьмись. Это будет бомба, если ты нечто подобное сделаешь так, как только ты и умеешь. И у тебя наконец образуется имя, с которым дальше уже сможешь позволить себе выдумывать все, что угодно. Я серьезно говорю.
Муторное сейчас время, угораздило же нас с тобою вляпаться в него. В нынешнем искусстве никого не интересует ничего, кроме жизни. Искаженной, переломанной, вывернутой в особо извращенном ракурсе — но с непременной отсылкой на документальную реальность, ту единственную, которая у нас
