А что касается сорта, то отвечаю всегда одинаково, на полном серьезе, что лучший чай — калачевский.
Время утреннее. Под яблоней — невеликий столик. Солнце, косые нежаркие лучи его. Легкий ветерок волнами. Это очень важно для утреннего чая.
В соседних дворах и на улице — тишина. Народ работающий из дома убыл. Собаки свое отлаяли. Редкие нынче петухи тоже отголосили. Лишь воробьи чирикают да горлица порой проворкует нежно, душевно и вовсе не печально, а скорее раздумчиво: “У-гу-гу… У-гу-гу…” Это для утреннего чая тоже важно: тишина, птичьи голоса.
Легко парит чашка с зеленым чаем. Черно-желтая оса пытается отпробовать мед.
В мире — покой и на душе — покой. Как всякий живой человек (и к тому же старый), конечно же, полон я всяких тревог. О себе, о близких, о жизни… Порою тревог пустых, надуманных, стариковских. Слава богу, что перестали меня трогать дела вовсе чужие. Соседи порой шумят, всякого наслушавшись да начитавшись. То Украина их огорчит, то Палестина с Израилем; Америка тоже досаждает.
От меня все это очень далеко. Дай бог со своими делами разобраться.
Обходишь неторопким взглядом огородную зелень. В листве да в ботве, там и здесь, проглядывают розовые, красные помидоры да перцы, фиолетовые баклажаны. Абрикосы… Последнее дерево, поздний сорт, в золотых плодах.
Горячий чай, белый хлеб, прозрачный мед, светлый, с зеленцой. Это первый пчелиный взяток: акация с дикой маслиной-лохом. Разве не
хорошо?
Ночная прохлада в тени деревьев, легкий солнечный жар на припеке, синее небо и белые облака.
Июль кончился, завтра — август. Значит, скоро лету конец. Вот-вот арбузы пойдут, дыни. Нынче весна выдалась поздней, но все равно поспеют.
Горячий чай, молоком остуженный, мягкий хлеб да текучий мед. Чашка за чашкой, неторопливо.
В мире — покой, на душе — покой. Это для чая — главное. Для чая по-калачевски.
“Старых додержи…”
Где-то уже писал я о законах нашего старого дома, в прежней жизни. Нынче еще одно вспомнилось.
Коротковы жили у нас в соседях. Бабу Полю помню с малых своих годов. Всегда она в огороде возилась. Морковкой угощала. У нее морковь была сладкая, крупная. И угощала не просто: увидит, что я иду, и кинет в наш огород, на дорожку две ли, три морковины, а сама за кустом присядет, спрячется. Для мальца такая находка — неожиданная радость. А баба Поля за кустом смеется: “Точи зубки…”
Но доживала свой век баба Поля тяжко, теряя память, рассудок. Среди лета вдруг растапливала в доме печь, колодезный насос портила, колобродила в хате, во дворе, наводя беспорядок. Трудно с ней было. Но дочь ее, тетя Маша, все терпела. Соседям жаловалась, но терпела. А куда денешься? Родная мать.
“Старых додержи” — это вечный закон. Его исполняли.
Страховы — рядом с нами. Там — та же песня. Бабка в конце жизни бедокурила, не оставишь одну. Но куда деваться, терпели, помогали дожить.
У Максимовых — та же беда: чуть оставят — старуха подушки вспорет, перину, куда-то уходить собирается: “Пошли, пошли… Хватит гостить… Домой надо”.
Хорошо еще, когда старые люди до конца своего на ногах, а если слягут — вовсе беда. Десять лет неподвижно, “без языка” пролежал на соседней улице старый человек, и дочь его не оставила, не отдала в казенные стены. Хотя и могла.
