— Радио еще молчит, он приходит. Слышу, лапы стучат, они же у него здоровенные, — рассказывает сосед. — Придет, возле кровати сядет и повизгивает потихоньку. Ему же надо. Ладно, говорю, пойдем. Он сразу — в прихожую, к дверям и там ждет меня молча. Молодец, умница.
Хозяина понимая, собака поднимает от земли тяжелую глыбистую голову, большими печальными глазами благодарит. А потом к прежнему: носом — в землю, пошла шариться, что-то ищет, порой находит.
— Чего ты туда лезешь?
— Харчи ищет… — посмеиваюсь я.
— Хватает харчей. Вон он сытый какой. На спине — хоть выспись. Сноха покупает мешками корм. Сыплет от пуза. Да и я подкармливаю. Завтракаю — и ему бутерброды с колбаской. Он любит. Сноха говорит, нельзя. А я кормлю, раз он просит.
Собака снова поднимает голову, глядит благодарно.
— Все понимает… — посмеивается хозяин. — Сейчас придем, будем завтракать. Про колбаску услышал.
Жизнь идет. Мы встречаемся редко. Живу я все больше в поселке, город навещая не часто. Все реже вижу соседа. Но если встретимся, то вопросы обычные: как отсеялись, какие хлеба? Ему интересно. А его новости прежние: “По телевизору вчера видели? Слыхали по радио?”
Долгих разговоров, как всегда, не получается: собака тянет и тянет хозяина; а если без поводка, тем более норовит унырнуть.
— Ничего не понимает, — огорчается сосед. — С людьми не поговоришь. А такие интересные люди встречаются. Доцент один, историк, с овчаркой гуляет. Много интересного знает. Оказывается, Троцкий был евреем… — сообщает он мне. — Куда полез? — Это уже собаке. — Опять весь измажешься, мыть тебя… Никак не дает поговорить…
Иногда издали вижу, как на террасе, верхней ли, нижней, сосед делает зарядку, поглядывая на спутника и порой прикрикивая: “Не лезь туда… Рядом ложись”.
В зимнее время и вовсе светает поздно, на аллеях темно, сосед мой с собакой гуляют по распорядку обычному, поднимаясь до “гимна” по радио. Слышу его: “Рядом иди… Не лезь туда… Ты чего, не понимаешь?”
В осеннее да зимнее ненастье, которое у нас тянется долго, в глухие утренние сумерки желающих прогуляться мало. Хозяевам собак, хочешь не хочешь, нужда. Сосед мой в такую пору одевается потеплее, нахлобучивает башлык, но путь свой привычный, с собакой на поводке или рядом, свершает: сначала они идут вправо, считай, до самого театра, потом — дорогой обратной и далее мимо дома, к музею, от него спускаются по лестнице на нижнюю террасу набережной, потом снова вверх. Собака погоды вроде не чует: все так же ищет да рыщет — порода такая, бассет-хаунд, когда-то охотничья. В дождь да морось она порою лишь отряхнется, с густой шерсти — брызги веером. Хозяину хуже. Утренняя тьма, слякоть, людей вовсе нет. Не с кем поговорить. Но он уже привык. Порою собаке внушает что-нибудь вовсе не песье:
— Полковник… Ну и что?.. Видали мы этих полковников. Ты в армии — полковник. А теперь — такой же пенсионер.
Длинный плащ, глубокий башлык — от дождя и ветра защита. Под башлыком бурчанье:
— Прибавили пенсию… Себе бы так прибавляли. Упаковка стоила триста рублей, а теперь шестьсот. Вот и прибавили… Брешут и брешут, гады.
В ненастных сумерках, а то и вовсе во тьме они проходят мимо. Собака неспоро перебирает лапами. Хозяин шагает рядом, что-то еще бормочет. Не по себе становится от этого бормотания, которое, конечно, не от хорошей жизни. От одиночества. И всякий скрашивает его на свой лад. Хотя бы так, возле собаки, которая рядом дышит и слышит и многое понимает, живая душа. Тем более столько лет рядом.
Последние наши встречи были недавно, по теплому времени, в часы дневные, вечерние. Я удивился:
— Раньше вы лишь по утрам с ним гуляли. А днем — молодые.
— Молодые. Они — молодые, им надо шырь-пырь, растопырь — все побыстрее. А мы — старые… — признался сосед, глядя на собаку свою. — Нам уже лет-то сколько? Скоро пятнадцать.
Я даже охнул:
— Как время летит.
