Он поднял с пола стакан с соком и залпом его осушил. Снова подошел к окну и стоял неподвижно, пока не исчезла липкая тяжесть в затылке.
— Море с другой стороны, — неуверенно сказал Инспектор крестам и кипарисам.
В детстве, когда Инспектор капризничал за завтраком, его бабушка, набрав полную ложку густой горячей белизны, вкрадчиво приговаривала:
— Каша полезная. Ешь, или никогда не вырастешь.
И Инспектор покорно открывал рот — росту он был тогда небольшого. Впрочем, это к делу не относится.
Инспектор поднял стакан, но вспомнил, что уже его осушил. Стараясь не глядеть на кресты, он сосредоточил все свое внимание на кипарисах: тревожные густые ореолы, вихреобразная, бесконечная, бесконечно притягательная тьма. Закручиваясь по спирали, листва в бешеном ритме мчалась в черноту и жалила небо тонкими густыми язычками.
— Каша полезная, — заверил кого-то Инспектор и вышел из комнаты.
В холле гуляли бодрые сквозняки. Оглядевшись, Инспектор понял, что метаморфозы произошли не только с его номером: полы покрылись похожей на чешую синей плиткой; там, где ночью сгущалась пасмурная пустота, теперь красовалась массивная мраморная лестница без перил; над конторкой висел деревянный, похожий на улей ячеистый шкаф с ключом в каждом соте; напротив конторки, вжавшись в стену, стоял красный кожаный диван; за самой же конторкой никого не было.
Несмотря на молчаливый сумрак, Инспектор не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают. Его подозрения подтвердились, когда возле входной двери над пыльным полевым букетом из зонтов и тростей обнаружилось зеркало. На полочке под зеркалом лежали простой черный гребень с седыми волосами в редких зубьях и небольшое яблоко. Яблоко переливалось: играя румянцем, становилось вдруг несъедобного, матово-зеленого цвета. Инспектор переливался точно так же.
В зеркале отражался грузный, широкоплечий человек в плотном драповом пальто — котелок, трубка, — тут же он терял шляпу, солидность, высокий рост, становился мешковатым, как-то стаптывался и опрощался, трубка вытягивалась в толстую сигару, пальто сминалось, как бумага, в светлый плащ, стеклянный глаз смотрел робко, но проницательно, отражая отраженную в зеркале сутану на высоком, тощем, носатом господине в крылатке и клетчатой шапке о двух козырьках, весьма манерном, весьма яйцеголовом и чрезмерно усатом, в лаковых черных тесных туфлях, в шелковой желтой просторной пижаме, тучного, как бегемот, с лососево-влажными губами, в шляпке и шали, с седой маленькой гулькой и глазами призрачно-голубыми, как летнее небо в полдень, в стоптанных туфлях и домашнем халате, с легким, как мыльный пузырь, брюшком, с белесыми ресницами, гладко выбритого, курносого, безусо-усатого, со скрипкой, с раскладными часами, с недовязанным носком, с бокалом пива, из которого торчит белая орхидея, лет тридцати пяти, лет восьмидесяти.
У Инспектора закружилась голова. Нужно было что-то решать. На лестнице зацокали каблучками, не оставляя времени на раздумья. Инспектор закрыл глаза и выбрал первый попавшийся образ: глухой черный плащ, котелок, красный галстук. С лицом было сложнее, лицо требовало высокого мастерства и психологической глубины. Подумав секунду-другую, Инспектор схватил яблоко и выскочил за дверь.
В саду было солнечно. На дорожках голубыми полосами лежали тени. Породистый газон был тщательно причесан, гравий — разрисован бороздчатыми узорами. Похрустывая камешками, Инспектор бодро зашагал по концентрическим окружностям в сторону предполагаемого моря, оставляя за собой тупоносые, с нажимом на пятку следы. Строгая геометрия читалась во всем, начиная с живой изгороди и заканчивая квелыми кустами шиповника вдоль гостиничной стены. Над бордюром из самшита торчали кусты, стриженные под птиц и рыб, быстроходные парусники, мужские и женские фигурки. Ускорив шаг, инспектор беспечно нырнул в арку из грабов, которая оказалась входом в лабиринт. Здесь в тенистых нишах стояли заманчивые, прохладно-голубые скамейки, а в отдельных тисовых кабинетах можно было жить. Подул ветер, и зеленая листва побелела, словно покрылась инеем. Где-то между стен переговаривались птицы; в одном из искусно остриженных залов мурлыкал бледно-зеленый фонтан; перекрикивая птиц и воду, отрывисто щелкали садовые ножницы. Месторасположение последних определить было не так-то просто: в какую бы сторону ни шел Инспектор, они неизменно оказывались у него за спиной. Дважды в можжевельнике мелькало что-то ярко-лиловое, и Инспектор безропотно шел за ним следом. Увидев на одной из скамеек тощую белку, которую издали можно было принять за рыжую крысу, Инспектор понял, что заблудился. Он ускорил шаг, а потом и вовсе побежал.
Инспектор взмок и совсем было отчаялся, когда за одним из поворотов налетел на хозяина гостиницы с секатором в белых рисовых руках.
— Господин Инспектор? — спросил тот, подавшись вперед, точно принюхиваясь. Усы исчезли. — Господин Инспектор! Как спалось? Гуляете?
А я, видите, садовничаю. — Тут он прищелкнул для пущей убедительности секатором. — Садовник в рабочей командировке, транжирит мои денежки на тюльпаны с ирисами. Вы любите тюльпаны? Нет? А жаль. Но все равно, вид у вас цветущий! Рад, что вы определились с формой. Простенько и со вкусом. (Инспектор сглотнул и нервно поправил галстук.) И что не пошли проторенной дорожкой.
— Я заблудился, — признался Инспектор.
— Отнюдь. Вы на верном пути.
