И теперь они сидели рядом. Девушка (имени ее Чеснов не спросил, да и не хотел знать) как-то, как к защитнику, жалась к нему, а он ее почти не замечал. Только спрашивал, подлить ли вина. Она тихо отвечала одно и то же: “Капельку”, — и затем эту капельку отпивала — в бокале все время было на донышке... Два раза сходили в комнату с кроватью. Чеснову понравилось, даже похвалил: “Хорошо работаешь”.
Сауна была оплачена на три часа, поэтому в полночь нужно было уходить. Продлевать не стали — хотелось спать. Ноги дрожали от усталости, выпитой водки. Степанов попросил свою девушку: “Надюша, сходи, скажи, чтоб такси вызвали”. — “Оно уже ждет, — сказала та, — у нас с этим налажено”. Степанов хлопнул девушку по ягодицам: “Э-эх, переезжаю к вам! Все у вас хорошо в городе, прекрасно просто!” Посмеиваясь, стали одеваться.
Последний день конференции был отдан сообщениям кандидатов, аспирантов и студентов. Позавтракав, Чеснов решил не идти. Вернулся в номер, снял брюки. Лег на кровать, включил телевизор. Сразу наткнулся на новости спорта и узнал, что сегодня вечером наша хоккейная сборная будет играть в полуфинале с финнами. Голос диктора был торжественный и тревожный. Чеснов иронически покривил губы: “Н-да, финнов победить — это вам не хухры-мухры”. Вспомнил, что на прошлогоднем чемпионате наших тоже в полуфинале остановили финны. Но может, и не на прошлом и, может, не в полуфинале — он давно не следил за хоккеем, не смотрел матчи с тем напряжением, которое называют болением. Узнавал результаты, иногда, по случаю, обсуждал на работе, возмущаясь очередным поражением, вспоминал былое величие нашего хоккея. “Вот Касатонов, Фетисов, Крутов, Ларионов, Макаров — это пятерка была! Тем более когда в воротах стоял Третьяк. А эти все шоумены... Пятнадцать лет ничего не могут”.
Так же отмахнулся и сейчас, переключил на Эм-ти-ви, сделал звук потише, прикрыл глаза.
И телесно и душевно Чеснов был приятно опустошен. Словно весь хорошенько промылся. “Да-а...” И душу очистил, и новых женщин попробовал. Важное совершил, без чего, наверное, невозможно нормально существовать; без чего или в слизняка превратишься, или в тупое животное с бронебойным лбом, чтоб все преграды на пути разрушать и тащить за собой семейку...
Насчет секса вопрос спорный (немного царапает чувство вины за неверность), а вот по поводу откровенных разговоров... С женой так не поговоришь, перед ней не поплачешься. Жена должна видеть, что муж крепкий, надежный, чувствовать, что он — защита. А душу излей... Нет, может быть, и поймет, пожалеет, поддержит, но это еще хуже. Начнет мучиться, искать какие-то пути, как мужу помочь. А ведь он на самом деле всем доволен, рад, что жизнь так сложилась. Могла и иначе — хуже или лучше, неизвестно. Но нынешняя — не худший вариант. Все, в общем, нормально. Конечно, что-то не дает покоя, крутит, мучает. Неудовлетворенность. Но, хм, есть ли люди удовлетворенные? Не на час, не на день — на годы? Вряд ли... И чтоб пригасить весь этот душевный зуд, он и изливается раза два-три в год. Иногда реже. Как получится... Да и сознание вины за неверность жене тоже помогает некоему очищению. Недаром, наверное, купцы, дворяне время от времени по-свински кутили, били зеркала, цыганок целовали, на ночь откупали дома терпимости. Наверное, чтоб очиститься. “Как там, — наморщил лоб Чеснов, вспоминая, — не постояв на четвереньках, не понять, что значит стоять на ногах”. Да, очень точно сказано.
До начала первого Чеснов лежал в полудреме, мысленно переживая произошедшее за последние двое суток. Потом поднялся, умылся, надел костюм и отправился в университет. Нужно было пообедать, поприсутствовать на закрытии конференции. “А то скажут, что совсем обнаглел... Приглашать перестанут”.
Появился как раз вовремя — из актового зала выплеснулся людской поток, и Чеснов удачно в него влился...
Пообедали, покурили на улице, плотоядно, но и пресыщенно поглядывая на стоящих неподалеку студенток. Зюзьков, как всегда, пошучивал, вспоминая вчерашние похождения. Остальные хмыкали, с деланым смущением пожимали плечами: “Да уж, что тут скажешь...”
“Не хочется уезжать. Симпатичный все-таки городок”, — кажется, по-настоящему искренне признался Степанов. “Так не уезжай”. — “Да как... Семья же там, дела, работа... Договор подписал на новую книгу в серии „Тайны истории”. О народовольцах буду писать”. — “М! — иронически изумился Зюзьков. — Неизвестная страница!” — “Напрасно ёрничаешь. — Степанов был необычно серьезен. — На самом деле — неизвестная. Правду о них никогда не писали. Во всей полноте. А ведь это, если разобраться...” — “Ладно, ладно, Паш, — мягко перебил Ремников. — В зал надо идти. Дорасскажешь в поезде”.
Закрытие было, как и положено, благостным и оттого долгим и нудным. Ректор университета, присутствовавший лишь на открытии и банкете, сообщил, что доклады произвели на него огромное впечатление, конференция — огромный шаг вперед в изучении русской истории, что она, без сомнения, пойдет на пользу делу возрождения российского крестьянства и так далее. Выступали и проректоры, деканы, ученые, в том числе и Степанов. От лица московской делегации он поблагодарил университет “маленького, но с огромной историей и светлыми традициями” города за подвижничество, выразил надежду, что эта конференция не станет последней.
После закрытия на час разошлись — приезжие должны были собрать вещи в гостинице, сдать номера, а в восемнадцать ноль-ноль — прощальный ужин все в том же “Барском дворе”.
Поезд на Москву приходил в двадцать один сорок, поэтому в ресторан они взяли кейсы и портфели. Чеснов, оставляя номер, пожалел о продуктах в холодильнике и в последний момент забрал водку (с треть бутылки), нераспечатанные упаковки с нарезкой, целый пакет яблочного сока. “В поезде, может, уйдет. А нет — так выброшу”.
На ужине держались той же четверкой, общались с сидящими рядом женщинами. Лариса находилась на другом конце стола, была всецело поглощена писателем-почвенником. Чеснов даже слегка
