Почему нам противен конформизм московской тусовки
И персональных приятелей.
На самом деле — о том,
Почему мы одиноки,
Почему нас не любят.
Расставшись с ним в метро,
Я думаю, что мы настоящие чудовища,
Жестоковыйные, бескомпромиссные,
Выжигаем поле жизни напалмом.
Надо побольше лгать.
(«Ты присылаешь мне sms-ку…»)
То, что замечает героиня Фанайловой в себе и мире, — это не -симптомы. Любые, самые искренние — особенно самые искренние! — явления души на пути своего обнаружения словно бы переходят в другую среду, изменяют показатель преломления. Эту неоднородность «я» Медведев не желал принимать во внимание сознательно: обман или самообман в его стихотворениях — действие, которое может быть описано по рациональным правилам. У Фанайловой же добраться до истоков не-симптома может не следователь, а только психоаналитик или толмач. То, что «допрашиваемый» нуждается не только — а иногда и не столько — в понимании, но в сочувствии, роднит Фанайлову с другими авторами, дебютировавшими в 1990-х, — Станиславом Львовским, Александром Анашевичем, отчасти с резко сменившей манеру в начале 2000-х годов Линор Горалик.
В русской прозе 2000-х, к слову, появилось сразу несколько героев-переводчиков: «Толмач» Михаила Гиголашвили, «Новгородский толмач» Игоря Ефимова, «Венерин волос» Михаила Шишкина… Но здесь речь идет о переводчике в более широком смысле слова, и посредничество он осуществляет не между культурами, а между разными уровнями или частями «я» или между разными индивидуальностями. Такая трансляция возможна только в том случае, если образ «другого» становится частью твоего внутреннего мира. В стихотворении Фанайловой «Лена и люди» героиня «переводит» с собственного «языка» на «язык» продавщицы из круглосуточного магазинчика, но для того, чтобы осуществить такой «перевод», ей нужно принять и понять совершенно чужую, на первый взгляд, систему ценностей. Однако принять и понять — не означает отождествиться. Именно на растождествлении основывается драматический эффект этого и многих других произведений.
Наиболее прямое воплощение идея такого «я-переводчика» получила в творчестве поэтов с принципиально расколотым культурным и авторским «я».
У Бориса Херсонского это — «еврейская» и «православная» ипостаси (Херсонский — этнический еврей и православный христианин и в стихах подчеркивает ту и другую свою «вовлеченность»), у Сергея Круглова, по крайней мере в его стихах, вошедших в книги «Зеркальце» (2007) и «Переписчик» (2008), — «священническая», «поэтически-авангардистская» и «интернет-просветительская». В случае Херсонского эти «половины» могут быть разведены по разным стихотворениям, но в книгах тем не менее соединяются «встык» — особенно это заметно в книге 2009 года «Спиричуэлс». Важно то, что эти разные проекции «я» осмысляются как контрастные, их взаимодействие не может быть до конца «нормализовано».
Гейне сказал, что «трещина мира проходит через сердце поэта», — в современных условиях сам поэт выражает себя как трещину, парадоксальным образом объясняющую мир. Ибо осознание «надтреснутости» оказывается необходимым для того, чтобы понимать тех людей, что окружают нас, — и все увеличивающуюся степень их разнообразия.
[1] Кукулин Илья Владимирович — поэт, литературный критик, историк литературы. Родился в 1969 году. Закончил факультет психологии МГУ им. М. В. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Доцент Высшей школы экономики и Московского гуманитарного педагогического института, автор нескольких десятков статей, посвященных современной поэзии. Лауреат премии-стипендии Академии российской современной словесности для молодых литераторов (2002). Живет в Москве.
Здесь я имею в виду уважительные по отношению к оппонентам (в частности, ко мне) статьи покойного Н. Работнова и менее толерантные работы, входящие в разделы о современной поэзии в журнале «Вопросы литературы» (2006, № 5 и 2008, № 5) (единственное исключение — статья Льва Оборина в № 5 за st1:metricconverter productid='2006 г' w:st='on' 2006 г /st1:metricconverter .).
[2]
