дневником жизни» автора. Это подчеркивается и композицией книги: в первом ее тексте описывается спонтанное рождение стихов «в переходах метро / в переполненных автобусах / на платформах электричек <…> в залах библиотек / в жарко натопленных вагонах», то есть в ходе литературно-кочевой жизни лирического героя, максимально приближенного к автору. Далее по страницам книги рассыпаны сценки из жизни, размышления над ней и картины постоянно меняющегося пространства. Необходимо только добавить — лирический дневник, потому что, как справедливо отметили в своих предварениях Арсен Мирзаев и Данила Давыдов (книгу открывают короткие предварения-предисловия нескольких ярких фигур современного литературного процесса), главное качество стихов Юрия Орлицкого, в каком бы стиле они ни были исполнены, — лиричность. То есть, цитируя Данилу Давыдова, это автор, «подчеркнуто обращающийся к интимным, неуловимым переживаниям, движениям души, мимолетным размышлениям».
Расположенный в середине книги раздел «В рифму», за исключением неоавангардного текста «Памяти Генриха», выполненного, если воспользоваться термином Александра Очеретянского, в «смешанной технике» (смештех), представляет читателю так называемую традиционную лирику. Это вотчина силлаботоники, где среди зарифмованных (каких большинство) встречаются тексты и без рифмы. Здесь настроение героя, воспринимающего свою литературно-кочевую жизнь, равно как и страну, в которой он живет и по которой колесит, неотделимо связанными со своей личностью, хорошо выражено в тексте «Дорожная дума»:
К этой заброшенной станции в черной зиме, —
Вот уж поистине необъяснимо без «рода недуга», —
К этим перронам, холодным и белым, как смерть,
К залам заплеванным, что — для томления духа,
К праздным знакомствам и скучным беседам в купе,
К мерзкому чаю в казенных железных стаканах, —
Чувствую нечто, чего не сумею воспеть,
Но от чего ни за что отрекаться не стану.
…И — как закрутится вдруг разговор после двух!
Как загорится рассвет над похмельным поселком!
Как высоко подниматься, чтоб ехать в Москву
Старым почтово-багажным, как «волок да волок да…».
Тексты раздела радуют качеством рифмы, как внешней (например, «ласкали — оскале», «лесов — колесо», «вокзал — коза»), так и внутренней, сочетающейся с аллитерацией («Пространств зияющая пасть — / Над пропастью равнины русской, / В которой запросто пропасть…» — из текста «Ау, грохочущие дали…»). Орлицкому хорошо удаются зарисовки меняющегося «пространства» с его местечками типа Ковылкина и городами типа Тамбова и Воронежа (например, хорош текст «Кукурузное поле под тусклым фанерным дождем…»), равно как и дорожные сценки: «Американец апельсины жрал / И гоготал, как лишь они умеют. / Мужик горластый, думая, что немец, / Ему про День победы объяснял» («Дорожная сценка»). На это накладываются перипетии литературной жизни, что наиболее ярко выражено в тексте «Литература и жизнь» (в этом тексте имеет место переход от силлаботоники к свободному стиху), в котором при описании поездки в «мерзлом составе „Столица — Тамбов”» в качестве персонажей фигурируют поэты «Витя Зуев» и «Макаров-Кротков» и поэтессы «Стелла» и «Юля». Культурные знаки, рассыпанные по всей книге, в этом разделе проявляются изящными центонами, как, например, в одном из лучших текстов раздела — «Молчал, скрывался и таил…». В этом стихотворении Орлицкому удалось передать то, что обычно называют муками творчества, заканчивающимися состоянием катарсиса.
Наиболее интересный раздел книги — последний, «Циклы». Здесь собраны тексты, поэтика которых не позволила поместить их ни в раздел «Верлибры», ни в раздел «В рифму». Вышеупомянутый текст «Памяти Генриха» не помещен сюда, к другим смештеховским текстам, видимо, только по причине небольшого размера, поскольку в этом разделе все тексты довольно длинные. С другой стороны, не вошли сюда и тексты «Ершалаим» и «Из Венеции» (последний текст почему-то не указан в содержании), представляющие собой связанные одной темой серии верлибров, — видимо, в силу того, что могут быть классифицированы как поэмы. Самый сложный из находящихся здесь смештеховских текстов «Больной скорее мертв, чем жив!» Арсен Мирзаев в своем предварении «рискнул назвать… сверхповестью», «трагикомическим скетчем». Если же говорить о поэтике этого текста, отталкиваясь от понятия гетероморфного стиха (при развертывании текста стих произвольно меняется от свободного до всех видов метрического), то можно предположить, что речь идет о расширении рамок неупорядоченности до появления визуальных и прозаических фрагментов.
В этом тексте ярко проявляется та черта современной поэзии, о которой пишет в своем предварении Массимо Маурицио: текст является чем-то вроде пазла, собранного «из крошечных, но самодостаточных фрагментов», и можно говорить о «коллизиях этих фрагментов», благодаря чему получается «пестрая, противоречивая, обаятельная… мозаика». Пронумерованные фрагменты текста
