к тому, что жизнь его, во всех смыслах, может не сложиться. Почти всех моих товарищей юности время растерло в пыль. Это ужасно и необратимо. <...> Кроме того, важно подчеркнуть: человек обычно формируется в одной эпохе, реализуется в другой, а итоги подводить ему приходится бог весть в каких, непонятных ему более временах. Все, что человек способен пронести сквозь время жизни, не оформляемо даже в словах, время — самый ядовитый раствор, но личность способна пройти через кишечник Хроноса. Все реалии, окружающие начинающего писателя сегодня, уйдут незаметно. Он проснется знаменитым, окруженный другими людьми, а газета, в которой будет напечатана восторженная рецензия, будет называться по-другому, не так, как та, где сегодня он мечтал бы прочесть о себе слова признания”.
На вопрос: “Может быть, стоит отговаривать молодых людей от занятия литературой, ведь для многих неудача на этом поприще может обернуться личной трагедией?” — Виталий Пуханов отвечает: “Личной трагедией может обернуться и учеба в ПТУ, и окончание ВГИКа. Жизнь вообще трагична”.
Юрий Ключников. Страсти по Пастернаку. — “День литературы”, 2009, № 9, сентябрь <http://zavtra.ru/denlit/lit_index.html>.
“Роман также невозможно понять и оценить вне контекста жизни и поэзии Пастернака. Оторванный от них, он действительно порой выглядит как философская тягомотина с массой художественных просчетов и житейских нелепиц. Худшей услуги Борису Леонидовичу, чем вставить это его произведение в школьную программу, представить трудно”.
“Первым, кто оценил независимую художническую позицию Пастернака, обозначившуюся задолго до „Доктора Живаго”, а также позволил поэту такую позицию выразить, оказался сам экспериментатор небывалого властного эксперимента...”
Наум Коржавин: цивилизация существует, пока мы ее защищаем. Беседу вел Алексей Пименов. — Сайт Русской службы “Голоса Америки”, 2009, 14 октября <http://www1.voanews.com/russian/news>.
Говорит Наум Коржавин: “...в глазах людей моего возраста, моего поколения, коммунизм был последней духовной субстанцией. Последней, с которой мы сталкивались. Поэтому всякое упоминание о коммунизме, о мировой революции вызывало у людей моего поколения, у поэтов моего поколения — и у погибшего Кульчицкого,
и у погибшего Когана, и у Самойлова, и у Слуцкого, и у многих других — какую-то духовную стойку. <...> Это приобщало нас к духу. Хотя, конечно, коммунизм был вещью страшной. И настоящий большевизм виновен во всем, что он делал сам, — именно он столкнул Россию в пропасть. Но одновременно — он виновен и в том, что установилось после него. Он виновен даже в собственной гибели, потому что он ей всячески способствовал. Такая вот была диалектика, которая уничтожала нормальное отношение к вещам и рождала отношение диалектическое. Дескать, с нормальной точки зрения это, может быть, и плохо, а с диалектической — наоборот, хорошо. Ради нашей великой идеи... Так вот: эта великая идея не была лишь словами для людей моего поколения. Они в это верили”.
“... я старше, чем была Ахматова в день своей смерти. И даже — чем Лев Николаевич Толстой в день своей смерти. Так что я очень старый уже...”
Павел Костылев. Танго для узурпатора. — “Русский Журнал”, 2009, 16 сентября <http://www.russ.ru>.
“В сложившейся ситуации мы должны усилием воли и напряжением разума прекратить говорить о религии в современном мире. В наши дни религия — вернее,
Леонид Костюков. Русская поэзия ХХI века: после кого? — “Роскультура.ру”, 2009, 29 октября <http://www.rosculture.ru>.
“До 80-х длилась ненормальная ситуация тумана. А потом настало время возвращения литературы, потом — Интернет. И если сегодня молодой поэт не знает Поплавского или Одарченко, он на 50% сам виноват. (На другие 50% — система образования, но это достойно отдельной статьи.)”.
“Наверное, многим молодым поэтам нового тысячелетия хотелось бы написать нечто соразмерное „Гренаде” Светлова, „Жди меня” Симонова, „Землянке” Суркова или „Враги сожгли родную хату” Исаковского. Соразмерного, уточним: не по глубине, а именно по силе высказывания. Но это, наверное, невозможно — и не потому, что нет войны. Войны как раз случаются. Нет мощного, искреннего ощущения единения с народом. Нет энергии трансперсонального, которой можно воспользоваться. <...> То, что раздражает тирана, никак не угрожает газопроводу. Кроме того, и обэриуты, и лианозовцы были вынуждены противостоять агрессивному поэтическому мейнстриму, идеологическим клише, развитому мертвому языку. Сейчас всего этого нет. Современному поэту, как русскому эмигранту в Париже, конкретно нечему противостоять. Какие ключевые для поэта отношения ни рассматривай: с „царем” ли (обобщая — с властью), с деньгами, с возможностью гонений, с возможностью бурного социального успеха, — никак не
