+9
А л е к с а н д р М е щ е р я к о в. Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма. М., «Наталис», 2009, 592 стр.
Книга А. Н. Мещерякова, являющаяся продолжением его работы «Император Мэйдзи и его Япония», осталась не замеченной рецензентами, что несправедливо по нескольким причинам. Во-первых, это действительно профессиональная, ответственная работа — автор, один из ведущих японистов, доктор исторических наук, переводчик как современной, так и древней японской литературы, штудировал японские газеты 30 — 40-х годов прошлого века, перебирал агитплакаты, читал школьные учебники военных лет и императорские указы (что само по себе заслуживает уважения — императорские указы пишутся, по традиции, на особом языке, малодоступном для обычных японцев, для которых в газетах помещался «пересказ» на современном японском). Во-вторых, Мещеряков пишет об очень важных и актуальных вещах — о том, как страна с долгой и почтенной историей вдруг оказалась в начале двадцатого века на обочине, но предельно сконцентрировалась, начала догонять Европу и Америку, а потом решила, что должна стать настоящей империей, с колониями в Азии, вершить судьбами близких и не очень стран. СССР, США, наша нынешняя страна, в последнее время все чаще ностальгирующая о былом величии и пытающаяся «играть мускулами», — сравнение само бросается в глаза. В-третьих, меня лично подкупила манера, в которой автор пишет о Японии, — книга «Быть японцем» лишена каких-либо сантиментов. О войсках, бездушно вырезавших китайцев и корейцев целыми городами, Мещеряков пишет чуть ли не зло, о пассивном императоре Хирохито — с сожалением, а об обычных людях, моментально проникшихся после оккупации своей страны духом американизма, — даже с сарказмом.
Автор «Быть японцем» анализирует очень непростые явления — тенденции в армии и правительстве 30 — 50-х годов, роль императора на политической арене и отношение к нему, настроения простых японцев в городе и деревне, «тотальную мобилизацию» перед войной, войну, пропаганду и тоталитаризм «по-японски», мысли идущих на смерть камикадзе, восприятие поражения (японцы избегали даже выражения «поражение в войне», предпочитая эвфемизм «окончание войны»), апатию и потерянность в первые послевоенные годы, поиск новой идентичности и выхода из общественного и политического кризиса…
Читать эту книгу интересно — даже если не из-за идей и анализа, то ради фактов и психологических зарисовок японцев. Например, история лейтенанта Фудзии Хазимэ, которого «командование не зачисляло в ряды камикадзе по причине семейного положения. Видя его отчаяние, супруга лейтенанта покончила с собой — утопилась вместе с тремя детьми. И тогда мечта Фудзии исполнилась — он стал камикадзе и тоже погиб».
Мне кажется, что именно таких работ, в которых научный анализ и критический подход не теряются за изложением экзотических фактов и субъективным пиететом по отношению к объекту исследования, должно быть сейчас гораздо больше.
Э й м и Я м а д а. Час кошки. Перевод с японского Г. Дуткиной, А. Кабанова. СПб., «Гиперион», 2008, 224 стр.
Весьма, думаю, удивились бы Сэй Сёнагон, Мурасаки Сикибу и прочие придворные дамы- писательницы, повстречай они Эйми Ямаду. Она произвела сильное впечатление, когда приезжала в Москву в 2001 году на презентацию сборника современной японской прозы, состоящего из двух томов: «Он» и «Она» (М., «Иностранка», 2001), куда входил ее рассказ, — сплошные браслеты и кольца в несколько слоев, несвойственный «приличным» японкам яркий макияж и искусственный загар… Выпускница престижного университета Мэйдзи и обладательница премии «Бунгэй», она прославилась «своей» темой — пишет о любви японки и негра с оккупационной американской базы.
Пишет, кстати, с зашкаливающими физиологическими подробностями и прочими атрибутами «жесткой» литературы: пол (по крайней мере в двух из трех повестей книги) липок от алкоголя, спермы и крови, хрустят под ногами осколки бутылок и зубов. Однако этим, казалось бы, общим для молодых японских авторов местом — вспомним того же Фудзисаву Сю, скучного до зевоты, — дело у нее не исчерпывается.
«Безвольная заводная кукла», «маленькая нахальная дрянь», румянец которой могут вернуть только «неоновые всполохи рекламы и несколько глотков крепкого алкоголя», героиня Ямады рисует какой-то удивительно нежный и хрупкий мир на заднике всего этого содома, этих гоморры и вавилона. Рэп ее черных любовников не заглушает звук джаза и дождя, на пике своих чувственных ощущений она вспоминает книги Дж. Болдуина и смешивает не только ядреные коктейли, но и иронию с одиночеством, боль с грустью. К тому же ее простая вроде бы речь иногда поблескивает, как осколки на асфальте: поцелуи «слизывают кожу», когда она счастлива, но через страницу, как только любовник уходит, ее отражение в зеркале тускнеет, как «выцветшая фотография».
Дебютная новелла «Час кошки» о любви и расставании с моряком-дезертиром, пожалуй, самая пронзительная и сильная. Вторая повесть, «Игра пальцами», о мести и убийстве джазмена-южанина — слишком нуаровая и американская что ли, как у ее «американского альтер эго» Б. Виана (Вернона Салливана). Третья же новелла, «Исчадие ада», про начавшуюся с взаимной ненависти дружбу с сыном своего
