[4] и т. д.), но при этом — настоящий, не поддельный интерес к предмету разговора.
Выстраивая свою книгу по временам года, проведенного в Японии, Куланов успевает поговорить о самых разных вещах. Частью очевидных, как сам основной посыл книги (японцы — абсолютно другие), частью успевших устареть (рассказ о подготовке к чемпионату мира по футболу в Японии в 2002 году). Но спасает книгу множество фактов, наблюдений, экскурсов в повседневную жизнь не только простых японцев, но и (что едва ли не более интересно) живущих в Японии русских, да и просто занятных баек. Например, о том, что японским женщинам «не возбраняется сочетать платье от Диора с резиновыми сапогами фабрики „Скороход”», о том, как японская любовница Р. Зорге до самой смерти носила кольцо из его золотых коронок… Про жизнь посольских в Токио, продажу карпов по 10 000 долларов за штуку, про то, что самые старые японские уборные внесены в список национальных достояний (это не выдумка — рядом с одним храмом в Нара инструкция действительно рекомендовала нам обратить особое внимание на обвалившуюся дыру в земляном полу какой-то постройки а-ля сарай…) и т. д.
Куланов приглашает, как в нашумевшей в свое время серии телефильмов «Шокирующая Азия», за туристический фасад страны: «Никто не поверит, пока не убедится в этом сам, что к полуночи Япония, возможно, самая пьяная страна мира, а классическая японская неагрессивность и чувство такта позволяют им не замечать писающих прямо на платформе девушек, потерявших от пива ориентацию в пространстве и не нашедших туалета, облеванные тротуары, наряды станционных служащих с длинными клещами в руках, идущих по платформе, — специально, чтобы поднимать с путей оброненные сумки, зонты, шарфы…»
Куланов — притом что он действительно любит эту страну — не склонен ретушировать японскую действительность. «Мы немало говорим о нашем представлении об идеальных японцах. Мне кажется, этот образ Японии как страны, близкой по своим характеристикам к раю, а жителей, добродетелями своими напоминающих бодхисатв, поддерживается не только усилиями японского правительства и различных фондов, но и самих японцев. Это здорово! <…> Но… иногда у меня возникает ощущение, что японцы, как бы это помягче сказать, зазнались». И в этой собственно верной мысли Куланов не одинок — А. Мещеряков в своей книге нелицеприятно отзывался о японцах в связи с их отношением к пленным и убежденностью в своей национальной исключительности, В. Алпатов упоминал совсем недавние различные ксенофобские теории японских (псевдо)лингвистов опять же на тему их языковой и прочей исключительности…
В конце книги дано приложение — разговоры, записанные уже после выхода «Тайвы»: японские каллиграф, бизнесмен и феминистка, а также Ю. Любимов, А. Лебедев, актрисы и японисты говорят о вещах веселых (как без знания языка в Японии заказали «полуживого червяка») и серьезных (глобализация и Япония).
Ё с и д а К а н э ё с и. Записки на досуге. Перевод с японского А. Мещерякова. М., «Наталис», 2008, 192 стр.
Эту книгу современные японцы читают, заучивают наизусть хотя бы на занятиях в школе. Я какое-то время сомневался, упоминать ли о ней вообще в этом обзоре, потому что перед нами — новый перевод классических «Записок от скуки»
Кэнко-хоси, переведенных еще в 1970 году нашим замечательным японистом
В. Гореглядом.
Не сравнивая два перевода и вообще не задаваясь вопросом о правомерности новых переводов успевших полюбиться читателям книг (многим, думаю, помнятся ожесточенные баталии вокруг романа Сэлинджера, когда поклонники «Над пропастью во ржи» Р. Райт-Ковалевой нападали на «Ловца на хлебном поле» М. Немцова), кое-что отметить надо. В обоих случаях создателями новых переводов явно двигала любовь к книге, желание сказать свое в переводе: «Я давно хотел сделать эту работу. „Записки на досуге” многое значат в моей жизни, их автор заставил меня над многим задуматься, многое понять», — пишет А. Мещеряков во вступлении. Тут, как в новом переводе Сэлинджера, имеет место некоторое огрубление речи: «котяра» и «ни хрена» странновато звучит в устах бывшего придворного, «одного из четырех небесных гениев вака» (японской поэзии. — А. Ч. ), хотя, конечно, монахи, особенно дзэнцы, могли еще не то сказать. Меняется и название книги.
Впрочем, это не должно мешать удовольствию от самого жанра книги — «дзуйхицу» (буквально «вслед за кистью»), то есть фрагментарной, ничем не связанной фиксации сиюминутных ощущений, вдруг пришедших мыслей или поэтических наитий, — жанра, существовавшего в средневековой Японии задолго до «автоматического письма» сюрреалистов или «лытдыбра» интернет-дневников [5] … И здесь Кэнко-хоси (все-таки писал он, уже будучи монахом, — приклеивал листки с записями на стены своей кельи, где их и собрали после его смерти) вместе с Камо-но Тёмэем дает «достойный ответ» Сэй Сёнагон в этом традиционно женском жанре…
Кэнко-хоси пишет о тщете всего сущего («мудзёкан» — бренность мира), не избегает парадоксов, веселых историй о тех же монахах. Его лирические зарисовки чередуются с высказываниями — о женщинах, алкоголе, суетных собеседниках. Но лучшие его максимы, созданные задолго до Монтеня, Паскаля и Ларошфуко, — это такой буддийский стоицизм: «Если же не будешь ожидать ничего от себя и от людей, хорошему — обрадуешься, от плохого — не загрустишь. Освободи место справа и слева — никто тебя не тронет. Освободи место спереди и сзади — не уткнешься в стену. В тесноте — сожмут и раздавят. Когда сердцу тесно и трудно — будет биться с надрывом, разорвется на части. Будет место — будет тебе вольготно и спокойно, ни один волосок не упадет с головы».
Можно порадоваться, что теперь есть даже два перевода этого замечательного произведения,
