ни до, ни после концертов. Потом узнал, что она выходит через какую-то дворницкую. Простительная предосторожность: щебетуньи даже в войну не оставляли ее в покое.
А Михаил Павлович никак не мог понять, что это за кружок нелепых женщин с цветочками и почему они вытягивают шеи к выходу.
За одиннадцать дней он запомнил хорошо ее лицо. Конечно, из зала, даже из ближнего ряда, видно не очень, но все-таки он рассмотрел: от сильного света она, например, всегда щурилась. Он сначала почти испугался, подумал, что она кокетлива. Он, правда, уже слышал шепот двух опытных поклонниц: они произнесли странное, странное слово про нее — монахиня.
А глаза? а щеки? а лоб? а пряди вдоль щек? А глаза горят, как свечки? (Это тоже поклонницы шептали.) Да, правда, горят. Он не знал еще, что глаза у нее почему-то зеленые, хотя они темные, как лесные орехи к первым морозам, но вот зеленые, если солнце светит на них. Если было бы можно, он вырезал бы ее плохонькую фотографию из афиши, но, во-первых, приклеили качественно, а во-вторых, все-таки 44-й год.
Спрашивается, зачем фотография, если он нарисовал ее в тетрадке? Он все-таки не был художником: для себя, для хлеба переплетал книги и служил неторопливо реставратором рам для картин — к самим картинам его почему-то не подпускали. В армию не взяли из-за увечья — упал в восемь лет с лошади, так и остался хромым. Очень стеснялся этого.
Из-за хромоты долгие стоянья на одном месте после концертов его утомляли. Лучше выжидать на лавочке. Он даже задремал один раз. Проснулся от слов рядом с затылком: «Если бы не маячили рядом с этими дурами, я давно подошла бы к вам. Идите за мной, пока они меня не увидели».
Так начались его регулярные проводы Елены Фойер до дома.
5
Почему она к нему подошла? За несколько дней до этого неподалеку от ее дома случилась нехорошая история: женщину поздно вечером ограбили. Что же не поберечься? Еще она заметила, что он рисует и делает это не нарочито, а украдкой. Ее? Захотелось взглянуть. И потом — она избегала не столько поклонников-мужчин, сколько поклонниц-женщин. Женщины, по ее мнению, опутывают сетью мелких услуг — и трудно бывает подобную сеть разорвать. А мужчины? Мужчины так не умеют. И потом — в военные годы их почти не было, а довоенные остались далеко.
Но в нем она ошиблась. Первое, что он сделал для нее, — укрепил латунное колесико под тяжелой ногой рояля. Заменил рамы дешевых эстампов и у одного настоящего Левитана. Живопись она любила чуть менее музыки. Конечно, не коллекционировала. Левитан достался от деда.
«Я разве тебе не говорила, что мой дедушка — купец второй гильдии? Поэтому когда Левитана высылали с другими мелкими евреями из Москвы — ну недалеко, конечно, не на Колыму (она улыбнулась), а в Подмосковье, на дачку, то мой дедушка, который с ним водил знакомство, говорил наставительно: „Жаль мне, дорогой Исаак Ильич, что вы не достигли такого прочного положения в обществе, как, например, я.
Но я похлопочу”. Согласись: мой дедушка, сделавший капитал на польских зайцах, был большой ценитель прекрасного».
Ей нравилось, что он умеет смеяться ее шуткам. Впрочем, ей, наверное, больше нравился сам его смех.
«Ты смеешься так, — сказала она однажды, — как будто думаешь, что никогда не покинешь этот мир. Только, пожалуйста, не говори мне,
что у меня плохой вкус, если я склонна к подобным сентенциям. Просто ты действительно умрешь позже меня: посмотри на себя в зеркало, ты выглядишь гораздо моложе, чем я. Так что позаботься, пожалуйста, о моей могиле.
Ты закажешь мне крест на свой вкус, а?»
«Боже мой, она не знает, что я умру раньше ее», — думал Михаил Павлович, отвечая: «Ну конечно, Елена, я закажу такой, что тебе понравится».
После сопровождений до дома и после редких, редких пустых чаепитий (и после колесика, и после шпингалета — он ведь и шпингалет починил) начались их прогулки. Она любила молчать и долго ходить по лесу. Сокольники, Нескучный сад. Хорошо идти по набережной от Мамоновой дачи к несчастному Андреевскому монастырю. «Какие свиньи», — только это и произнесла тогда, стоя у заколоченных окон монастырских покоев. Там было романтическое заведение — вытрезвитель.
Для Михаила Павловича маршрут не имел значения. Чем дольше, тем лучше. Чем дальше. Она шла всегда чуть впереди, но если отклонялись в лес, он спешил отвести от ее лица еловые лапы. «Миша, — кричала она, — ты, наверное, хочешь, чтобы они шлепали меня по губам? Зачем ты отгибаешь их так далеко?»
Он любил эти прогулки, потому что ветер дергал ее волосы и она щурилась, хотя не так, как от ламп в консерватории. Она щурилась от ветра, от солнца, от соленых брызг — все-таки она повелела сопровождать
