себя и в Ригу и в Ялту. Он был счастлив, что не в курортный сезон. Он знал, что она любит воду. Но прийти с ней на пляж: белому, серому, серокожему, с хромотой, потому что без его лошадиного ботинка, который хромоту все-таки скрывает, — нет, прийти так было нельзя.
А ее, например, он сфотографировал даже с нагими плечами. Было холодно, октябрь в Риге, но ей так хотелось солнца — и она отдала ему плащ и легкую кофточку. «Елена, ты хочешь, чтобы я вез тебя обратно с температурой?» — «А ты знаешь, какая у меня нормальная температура? Скажи».
Она объявила, что ее нормальная температура тридцать семь и пять.
В Москве, через месяц, он вдруг спросил (все это время тревожился):
«У тебя правда температура такая?»
«Ну, конечно, Мишенька, я сочинила. Прости меня».
У него отлегло от сердца, а верная щебетунья (бабушка девочки с розовыми лентами) заметила свысока: «Михаил Павлович, вам следовало бы знать, что Елена Фабрициевна — во всем человек не такой, как другие. У нее даже температура тела выше нормальной на десять градусов».
Сахара она действительно ела больше, чем все другие. Можно было вызвать ее неудовольствие, если положить себе лишний кубик. «Мишенька, прости меня, но ведь очень надоедает бегать все время за сахаром».
Сахар покупал он. Он приспособился это делать вскоре после колесика и шпингалета.
Конечно, в Лавру они ездили вместе. Однажды на обратном пути она заснула, прислонившись к его плечу. Это было перед Рождеством 1962 года. Какой снежный декабрь — потом таких он не помнил. Снег все время сыпал. И ее черные пряди, и щеки, и даже губы — все было белое. «Почему у тебя губы-то белые?» — «Ты разве не видишь, я ем этот вкусный снег?»
Ей было страшно сказать сколько, но выглядела она всегда на тридцать два. А смеялась всегда как четырнадцатилетняя дурочка.
Иногда, впрочем, собственная моложавость ей надоедала. В такие дни она что-нибудь придумывала: почему-то очки (ее звали много лет преподавать, она почти согласилась, но решила, что ей не хватает очков), другая блажь — парик. Она в самом деле начала было носить седой парик, но здесь уже пришел черед высказаться Михаилу Павловичу. Он сделал это сначала timoroso [3] , но потом все более и более spirituoso [4] . «Тебе не нравится даже мой миленький паричок». — «Елена, знаешь, что я прочитал в медицинской книге?» — «И?» — «У модниц, носящих парики, в конце концов собственные волосы ат-ро-фи-ру-ют-ся. Но мало того: происходит нарушение теплообмена в голове. Ты понимаешь, чем это может грозить?»
6
Все-таки не только она им помыкала. Он, например, упросил помочь какому-то пьющему настройщику — она помогла. Хотя настройщик (так уж вышло, она его знала) ей был несимпатичен. В таких случаях бессмысленно было просить. Вспомним ее упрямство. Но вот — сделала. Почему несимпатичен? Конечно, не из-за бутылки. Из-за другой, несравнимой беды: отсутствия таланта. Да, она всегда оставалась требовательна. Уж Михаил Павлович знал, насколько. Только раз она проговорилась (а потом была зла на себя), как играла в юности до красных ободков под ногтями. Так что средне-сереньких (ее словечко) не любила. Впрочем, что значит не любила? Не видела. «Если бы он, твой дружочек, нажил не цирроз от безделья, а рак носа от пыли инструментов, у него нашлось бы хоть какое-то оправдание».
А случай с молодым… но побережем фамилии. Случай с тем, кого потом называли и воспитанником ее, и преемником, и продолжателем школы (от такой фальшивой ноты Елена Фабрициевна должна была бы воскреснуть ранее Страшного суда), и еще как-то, и еще… А когда он был в начале пути (хотя и обласкан, и завален премиями), Елена Фабрициевна, найдя ох какой удачный момент, прилюдно, на сцене, между высокой комиссией за сукном и знатоками в зале, в жгущем глаза и мысли свете, подошла к нему, расцеловалась по-русски, чуть толкнула его в затылок (поклонись публике — она тебя уже любит), а потом взяла железными пальцами за рубашку в области пупка, сплющила юный животик полоской и сказала ему и всем в микрофон: «Сява, я прошу тебя никогда не лениться. Обещай мамочке».
Его супруга была в возмущении: синяк держался две недели.
А ее собственные занятия? Михаил Павлович знал, что если концерт вышел не так, как она хотела (а это, между прочим, был каждый второй концерт), то Елена обычно еле сдерживалась, чтобы не пройти его дома хотя бы по картонке (так она называла «немое фортепиано» — полоску клавиш для тех, кто изнывает от безделья в отсутствие живого инструмента). Для нее счастье было — жить на последнем этаже. Это означало, что верхним соседям помешать невозможно. С нижними обстояло труднее. «Пока там жили глухонькие старички, у меня с ними складывались великолепные отношения, — говорила Елена, — но потом, представляешь, там поселились их внуки. Тебе, вот скажи честно, было бы приятно услышать, как в два часа ночи шваброй — подумай, шваброй! какая бестактность, какое варварство! — колотят в потолок?»
