на прикроватной тумбочке. Не похоже, чтобы страдал —
улыбается Гурию, что манекены с витрин.
Умирая, теряешь подлинность, превращаясь в свою
иссохшую копию, куклу. Лоб — вощеная кость. У дверей
две хористки в платочках. Михаил говорит — сам подпою,
читай. И Гурий читает акафист, частит, чтобы поскорей.
Михаил пытается петь, но забывается, и тогда
хористки вступают в терцию. Гурий сбавляет напор,
читает внятно, как обновленцы учили: вреда
от пониманья не будет. Вспоминает давнишний спор —
кому читаем? Ангелам или людям? Богу не нужно читать,
все помнит и так наизусть, память — на зависть нам.
Вечная память Предвечного. Вот, приходит как тать
за душой Михаила-регента. Пусть управляет там
хором праведных душ сопрано, альтов, а басов, поди,
праведных не бывает — сплошь пьяницы, а тенора
больше по дамской части. Как ни стыди —
пялят глаза, каются и за свое. В каждой бабе — нора,
в которой хочет спрятаться мой зверек, — говорил Михаил,
как был помоложе. Да и в позапрошлом году
слухи ходили, приятелям хвастался, а на исповеди — утаил.
Гурий кладет Михаилу на лоб ладонь: я скоро уйду.
Это я скоро уйду — с трудом говорит больной,
свидимся, как буду лежать в корыте среди вертикальных вас,
и ты, владыко, будешь стоять надо мной
со всей азиатской пышностию, не в подряснике, как сейчас.
Ну и ты будешь хорош — отвечает Гурий — во фраке при орденах,
два Владимира, Сергий, Антиохийский — как бишь его там, Мать,
Заступница, вот никак не представлю ордена на тенях!
Правду сказал Михаил: будешь стоять
со всей азиатской пышностию.
* *
