Но это оказалось еще не все. Федор Васильевич снова порылся в папке, нашел там какой-то листок и, пробежав его глазами, предъявил мне еще одно обвинение.
Оказывается, в феврале этого года (число там у него зафиксировано) во время передачи последних известий, в которых шла речь о происках израильских оккупантов, я пришел в ярость и, чуть не разбив репродуктор, во всеуслышанье заявил, что еврейская нация — наивысшая и что скоро сионисты завоюют весь мир и к этому надо стремиться.
И это уже попахивает чем-то родным. Чувствуешь? Японский шпион Пильняк. А теперь вот израильский шпион Михайлов. И здесь уж не обошлось без помощи моей симпампульки. Иной раз придешь, а в телевизоре — на всю ивановскую перепляс, а чуть повыше со стены из репродуктора — краснознаменный хор, и тоже на всю катушку. И тут уж поневоле полезешь на стенку.
А дальше — немного фантазии и чуть-чуть воображения.
Наверно, их все-таки этому учат. На производственных семинарах. Или в методических пособиях.
— Ну, как? — В порыве удовлетворения Федор Васильевич уже чуть ли не потирал руки. — И это вам тоже ни о чем не говорит?
— Почему же? Говорит. — Я уже начинал злиться. — Мне это говорит о том, что все это клевета. Я же вам сказал. Ну дайте, — тут я к нему наклонился, — ну дайте посмотреть. Ну, из ваших рук. Просто интересно.
Но Федор Васильевич сказал, что читать обвинительное заключение (или как там это у них называется) имеет право только человек, который уже находится под следствием. И то не всегда. А только при определенном стечении обстоятельств.
— А вы, — Федор Васильевич с какой-то нежностью посмотрел на папку, даже чуть ее не погладил, — к счастью, еще не под следствием.
И это его “к счастью” прозвучало все равно что “к сожалению”.
Федор Васильевич положил на папку ладонь и задумался. И это выглядело так, как будто он меня уже загнал за флажки.
— А теперь, — Федор Васильевич опять сменил направление, — вы уж мне разрешите вернуться к вашим друзьям, в частности, — и он снова придвинул к себе шпаргалку, — к Валентину Лукьянову, вы же не станете утверждать, что и с ним тоже не знакомы?
— С Лукьяновым?.. (Похоже, все-таки не зря после “происков израильской военщины” он спикировал на остров Даманский; вот я и перегорел, наверно поэтому и переспросил его слишком поспешно.) Да что-то, — чешу затылок, — припоминаю… (Тебе прилепил Тель-Авив, а чем, интересно, порадует Старика?) Вроде бы, — улыбаюсь, — поэт... И потом, ну какое тут может быть еще знакомство; я ведь вам уже говорил: я — на Севере, а Москва — далеко; недавно, правда, попался за этот год пятый номер журнала “Смена”. Открыл — смотрю, стихи Валентина Лукьянова; уж не того ли, думаю, Лукьянова, которого я один раз видел у Козаровецкого… кажется, в позапрошлом году…
Но Федор Васильевич меня не дослушал и сообщил, что он с этими стихами уже ознакомился. И что, пожалуй, еще неизвестно, кто из этих двух людей оказывает на меня большее влияние.
Лукьянов дает мне очень многое. Да и человек он, можно сказать, с опытом, и немалым. Но и Козаровецкий мне тоже дает не меньше. Скорее всего, их влияние на меня одинаковое.
Я сидел и молча на него смотрел, а он все говорил и улыбался, напустив на себя вид репетитора, только что втолковавшего неразумному ученику самое трудное место. И для закрепления материала осталось проанализировать кое-какие нюансы.
— Наверно, — продолжал рассуждать Федор Васильевич, — ваши друзья с большим интересом ожидают появления на московском горизонте свежей личности (это значит — меня), которая вращается в самых, можно сказать, дебрях народной жизни (это значит — здесь, в Магадане).
Я продолжал молчать, а Федор Васильевич вдруг ни с того ни с сего перескочил на нынешнее поколение и заговорил о проблемах отцов и детей. И даже разволновался:
— Ведь черт его знает, такие заслуженные родители и такие дети! Взять, к примеру, Якира — слыхали, конечно, про такого, ведь только что из Москвы...
И я поддакнул:
— Да кто же его не слыхал… такой полководец...
Федор Васильевич усмехнулся:
— Вот именно, полководец... А какой был отец... Или возьмем Махновецкого, вашего хасынского
