Опять же это «омоложение» прозы можно объяснить тем, что более-менее известные прозаики в «нулевые» имели возможность сразу издавать свои книги, в то время как для молодых, начинающих авторов именно столичный толстый журнал продолжал оставаться наиболее престижной «площадкой» для предъявления своего текста (поэты же, увы, всех возрастов и степеней известности не слишком избалованы издательствами, не говоря уже о микроскопических тиражах). Хотя причина, скорее, в общем преобладании прозы в литературе «нулевых» — аналогично, скажем, тридцатым годам девятнадцатого века, когда, как писал Гоголь, «распространилось в большой степени чтение романов <...> и оказалось очень явно всеобщее равнодушие к поэзии».
И последнее, на что наводит сопоставление публикаций 1997-го и 2009-го. Это — крайне незначительное, на мой взгляд, изменение в общей стилистике подборок за двенадцать лет. Я здесь, понятно, перехожу от количественных данных к вещам менее верифицируемым, однако впечатление по прочтению возникает именно такое.
Можно, конечно, списать это на то, что почти во всех вышеперечисленных журналах поэзией занимаются те же люди, что и в 1997 году, и проблема, следовательно, в консервативности поэтических вкусов «толстожурнальных» редакторов. Или на то, что старшие поэты-«консерваторы» упорно не желают уступать дорогу молодым — как это было, скажем, в литературе семидесятых — начала восьмидесятых. Такой вот «трон старцев, тюрьма молодежи», как пел Щербаков.
И все же, думаю, дело совсем не в консерватизме старших поэтов и не в каком-то «заговоре редакторов». Наоборот, заметно, что редактора четырех «толстяков» в 2000-е стали, скажем, более толерантны к верлибру и поэтическому эксперименту (а редактор «Воздуха» Кузьмин — напротив, к более традиционной силлаботонике). И что большинство «старших» поэтов — хотя бы те самые «пятидесятилетние», которых я назвал выше, — как раз более чем сочувственно относятся к поискам и экспериментам «младших» поэтов.
Так в чем же причина?
Чувствую, что настало время предъявить основной тезис этой статьи. Тезис, сформировавшийся у меня за последние несколько лет и подтвержденный и уточненный теперь с калькулятором в руках.
А именно, что русскую поэзию «нулевых» можно сравнить с непрерывно расширяющейся сферой. Что на смену
Теперь постараюсь пояснить этот тезис, начав с перечисленных препятствий; точнее, с их отсутствия.
sub Без политики /sub
Для начала стоит вспомнить, насколько активно весь предшествующий период (середина восьмидесятых — середина девяностых) политика влияла на литературу. Когда реабилитация политических имен шла об руку с публикацией запрещенных авторов и текстов. Когда вместе с потеплением отношений с Западом пошел поток западной и русской эмигрантской литературы. Когда одновременно с возникновением множества новых партий и организаций шло размножение литературных групп и объединений.
Наконец, когда неолиберальным экспериментам в политике и экономике соответствовал интерес к неомодернистским экспериментам в литературе. Что неудивительно: и неолиберализм в политике, и неомодернизм в литературе базируются на сходных принципах — приоритете индивидуального над коллективным, глобального над национальным, экспериментального над традиционным...
К концу девяностых обе эти парадигмы, и неолиберальная в политике, и неомодернистская в литературе, оказались фактически исчерпанными.
Политика переполнилась пестрой массой образов, слоганов и симулякров, не обеспеченных реальной политической силой; все больше терялось доверие к западной рыночной модели, к Западу в целом; началось отчуждение разочарованных масс от политики.
В литературе, правда, неомодернистский вектор — от умеренного «бродскизма» до самых радикальных экспериментов — не возобладал настолько жестко, как неолиберальный в политике; соответственно, меньше было и разочарований. Тем не менее последствия экспансии рынка и здесь ощущалась не менее болезненно. Бум коммерческого книгоиздания с его ориентацией на средний, консервативный и примитивный вкус вытеснил неомодернизм и вообще более-менее «высоколобую» литературу из российского и постсоветского книжного и коммуникационного поля. Отсюда ориентированность неомодернисткой литературы девяностых на Запад: на славистов, на грантодателей, на осевших в Европе и США русских литераторов (что зачастую было одним и тем же). Отсюда же — отчуждение отечественного читателя и от коммерциализировавшейся литературы, с ее текстами-фантомами и текстами-симулякрами, и от той части неомодернистской литературы, которая предпринимала попытки как-то встроиться в новый контекст (через перформансную деятельность, выстраивание имиджа — на память сразу приходит Д. А. Пригов
