Новый Мир ( № 7 2010)

[2] ).

Сходит на нет политическая востребованность современной русской литературы . Если в годы «перестройки» литераторы сами активно шли в политику, а в девяностые — привлекались в различные политические пиар-проекты, то к концу девяностых они оказываются полностью вытесненными из этой сферы звездами эстрады, спорта и т. д. Дало о себе знать и отделение литературы от государства (как следствие радикального применения неолиберальной модели с ее идеей минимизации государственного патронажа), фактически посадившее литературу на голодный паек.

В «нулевые» эта синхронность процессов в литературе и политике в какой-то мере сохраняется, однако уже без «форматирования» со стороны политики; здесь и политика и литература скорее отражают некий общий Zeitgeist, «дух времени». 

В политике происходит переход от неолиберальной модели к неоконсервативной. Угасает партийная борьба, сокращается число негосударственных игроков на политическом поле. Западный вектор слабеет, предпринимаются попытки вернуть утраченные позиции в зонах прежнего советского влияния — на Ближнем Востоке, в странах «третьего мира», но главное — на постсоветском пространстве. С выстраиванием «вертикали власти» восстанавливаются властные и символические связи Москвы с российскими регионами. При этом неолиберальная риторика не отменяется полностью — она вписывается в общий неоконсервативный мейнстрим. Возникает эклектичная ткань, соединяющая в себе разные, прежде несоединимые идеологические посылы.

В литературе — нечто схожее. Прежде всего, происходит исчезновение новых групп, течений, объединений и размывание границ между существовавшими . (Что неудивительно: периоды размножения литературных групп в русской истории всегда совпадали с периодами политического брожения [3] .) Размножение литературных журналов и альманахов сходит на нет, равно как и попытки издавать литжурнал в глянцевом формате; укрепляются позиции старых толстых журналов, но при меньшей, чем когда-либо прежде, политической ангажированности. Несмотря на все связанные с этим ресурсные издержки, этим журналам удается сохранить неолиберальный дух девяностых. (Противоположный пример — «Литературка», успешно вписавшаяся в неоконсервативный тренд за счет значительного понижения планки качества.) В «толстяках» печатаются и либералы, и умеренные почвенники, и государственники, и радикал-консерваторы; главное — литературный уровень текста.

Восстанавливаются литературные связи Москвы с российскими регионами . Еще в 99-м Дмитрий Бавильский писал, что «„вся” поэзия <...> сфокусирована в Москве» — а нестоличная «местная писанина чаще всего имеет вполне легитимный статус рукоделия» [4] . В конце 2000-х — даже при сохранившихся центростремительных токах, заставляющих литераторов со всей ойкумены перебираться в Москву, — подобного утверждения не встретишь. Что и подтверждают результаты нашего исследования; число текстов нестоличных литераторов на страницах столичных журналов выросло, и выглядят они отнюдь не «рукоделием».

Регенерируются, как и в политике, связи на постсоветском пространстве . Растет интерес к новым именам русской литературы бывших республик [5] , равно как и к нерусскоязычным авторам (здесь наиболее очевидное открытие «нулевых» — Сергей Жадан). Переводы с языков «братских народов» уже не воспринимаются, как когда-то, литературной поденщиной; многие столичные поэты по собственному почину и безвозмездно переводят современную поэзию прежних республик: белорусскую, грузинскую, узбекскую, украинскую...

А крупные журналы — не только «Дружба народов», которая на этом всегда специализировалась, но и «Октябрь», «Арион», «Новая Юность» — охотно эти переводы публикуют.

Конечно, можно заметить, что это литературное «собирание земель» — как внутри России, так и на постсоветском пространстве — все более активно поддерживалось властью: через новые премиальные институты, проекты, фонды. Но и здесь сложно говорить о некоем «политическом заказе». В том, что столичные «толстяки» стали более внимательны к нестоличной и постсоветской литературам, мне видится скорее результат встречи двух вполне литературного происхождения тенденций. С одной стороны, естественной усталости столичных читателей и критиков от «московского текста» с набором одних и тех же реалий (а откуда другим взяться?) и интереса к тому, что за пределами МКАДа. А с другой стороны — появления новых поэтических сил в российской провинции и в некоторых постсоветских республиках, которые стремились через московские журналы и площадки выйти из провинциального гетто. Все это, разумеется, тоже в какой-то мере политика, но — внутрилитературная, «малая».

Что до «большой» политики, то на протяжении 2000-х литература наименее, чем когда-либо, испытывала ее влияние. Что не означало, что литература сделалась аполитичной: напротив, как я попытался показать в другом месте, в поэзии неожиданно пробилась интересная гражданская лирика [6] ; а «политизация» прозы «нулевых» — с ее военной темой, антиутопиями и «новым реализмом» (который вернее было бы назвать натурализмом, и отнюдь не новым) — вообще заслуживает отдельного разговора.

Но все это опять-таки происходило вне «большой» политики, без выстраивания с властью привычной схемы «оппозиция — коллаборационизм». Что не исключало отдельной «точечной» оппозиционности и «точечных» же случаев сотрудничества (порой — вполне продуктивного); общий климат определялся не этой «точечностью».

Поэтому, как бы мне ни нравилась статья Льва Данилкина в январском «Новом мире», с одним ее тезисом не соглашусь: что литература «нулевых» ждала «звонка Путина» и всячески «семафорила, что она отличается от стандартного шоу-бизнеса, что она готова „остановиться по требованию” и даже в каком-то смысле мобилизоваться» [7]