Я хочу привести здесь некоторые суждения и рассказы моего друга.
— Юрий Михайлович Лотман на одной из своих лекций в Тартуском университете, которую мне посчастливилось слышать, говорил об Отечественной войне 1812 года: “Вторгшись в пределы России, Наполеон собирался занять русский трон или посадить на него кого-нибудь из своих родственников. При этом он рассчитывал на поддержку крестьян, которых он обещал освободить от крепостной зависимости. Однако желаемой поддержки он не получил, народ изгнал иноземцев. Потому что в сознании русского крестьянина русский царь не может быть французом. В сознании русского крестьянина природным, законным русским царем может быть только немец”.
— В 1954 году я познакомился с доцентом геологического факультета МГУ Сергеем Дмитриевичем Четвериковым. В ранней молодости он учился в гусарской школе, где и встретил начало Первой мировой войны. Это событие запомнилось ему на всю жизнь. “Нас всех построили на плацу в конном строю, — вспоминал Четвериков. — К нам выехал, тоже верхом, приземистый и кривопузый гусарский полковник, начальник нашей школы. Он зачитал Высочайший манифест, после чего зычным голосом закричал: „Господа гусары! Поздравляю вас со всероссийским бардаком!..””
— В довоенные годы для членов Союза писателей устроили экскурсию в сумасшедший дом. Мой отец Андрей Васильевич Успенский записался. Это происходило в то время, когда был опубликован декрет Советского правительства, где объявлялось, что роженицам полагается отпуск — два месяца до родов и два после. Рассказывая о посещении психиатрической больницы, отец говорил о стенной газете, которую выпускали пациенты. Там была замечательная статья — реакция на этот самый декрет о четырехмесячном отпуске. Автор рассуждал так: а что, если какая-нибудь баба будет рожать три раза в год? Значит, она вообще работать не будет?
А зарплату ей будут платить полностью!
— С моим другом Михаилом Константиновичем Поливановым — ныне, увы, покойным — я был знаком еще с довоенных времен. Его отец был весьма уважаемым профессором Московского энергетического института. Он там заведовал кафедрой теоретической электротехники. Все, кто работал с ним, вспоминают его с придыханием. Он был интеллигентный человек, дворянин (род прослеживается со времен Орды, Миша показывал мне их герб). В молодости он ездил в Коктебель, был знаком с Максом Волошиным, знал поэзию… Вот его рассказ. При его кафедре была лаборатория. И ему потребовалось взять в эту лабораторию на работу человека, который по этнической принадлежности был итальянцем. Время было самое советское, то есть антисемитское. Может, даже еще при “товарище Сталине”… Константин Михайлович Поливанов пошел к начальнику отдела кадров Энергетического института и сказал: “У меня такое дело: нужно в лабораторию взять человека, но он — итальянец. Как вы к этому отнесетесь? Возможно ли это?” Тот задумался, чувствовалось, что проблема не простая… Потом кадровик сказал: “Видите ли, такого закона, чтобы не принимать на работу „итальянцев”, не существует. Но, с другой стороны, вы сами все понимаете — иначе бы вы ко мне не пришли… Ну, давайте я вас так спрошу: а много ли у вас этих „итальянцев” на кафедре и в лаборатории?” Поливанов говорит: “Ни одного нету”. — “Как ни одного нету?” — “Да так — нету”. И тут до начальника что-то стало доходить… Он сказал:
“Так он что — итальянец?” — “Ну да. Я и говорю: итальянец”. — “Господи!.. Так он у вас итальянец! А я-то думал про этих „итальянцев”… Так зачем вы ко мне пришли? Нужен — берите, не нужен — не берите!” История эта, замечательная сама по себе, может, в частности, служить одним из доказательств того, что в русском языке советского периода слово “еврей” считалось неприличным.
— Однажды между мной и моим другом Дмитрием Николаевичем Шмелевым — ныне также, как и большинство моих друзей, покойным — состоялся следующий примечательный разговор. “Митя, — сказал я ему, — мне кажется, что ты антисемит. Я тебя люблю и буду любить не меньше независимо от твоего ответа, поэтому отвечай честно”. — “Ты прав, — отвечал он, — я евреев не люблю. Я две нации не люблю — евреев и русских. А другие мне как-то не попадались”.
— А вот кто был всем известным антисемитом, так это академик Иван Матвеевич Виноградов, личность выдающаяся. Он пятьдесят лет был директором знаменитого Стекловского института (то есть Математического института имени Стеклова Академии наук); в этой должности он и скончался на девяносто втором году жизни. Он был невысок ростом, очень коренастый, неуклюжий, бритый наголо… Больше всего был похож на черепаху. Говорят, что он был человек невероятной физической силы. Он мог спиной поднять рояль, а тяжелую табуретку — одной рукой, держась за ножку. Я с Виноградовым знаком не был, так, мельком видел его несколько раз. Но еще до того, как я его впервые увидал, я прочел статью о нем в институтской стенгазете. Статья, само собой разумеется, его прославляла; в качестве доказательства того, какой он замечательный человек, приводись два эпизода из его молодости, кажется еще дореволюционной. Вот он идет по коридору Петербургского университета, а навстречу — известный профессор. “Поздороваться или нет?” — думает Виноградов.
И решает: “Нет”. И не здоровается. В другом эпизоде он ночует в незнакомом доме, и ночью ему захотелось по малой нужде. Но он не растерялся и помочился в камин.
