В раю
А. S.
Наша дружба закончилась сразу. Внезапно закончилась. Через три дня после поминок по Валеркиному деду. Хотя прямой связи тут не было, его смерть сыграла свою роль…
Деда Валерка любил — несмотря на то что тот был угрюм, особенно в последние годы, омраченные долгой тяжелой болезнью, — в таких случаях говорят — отмучился.
Из всех бывших соседей на поминки пригласили одного меня — я продолжал считаться лучшим другом Валерки. Народу было немного —
в основном, бывшие сослуживцы покойного. За столом я быстро захмелел, но вежливо, как мне казалось, слушал уже известные мне истории о героическом прошлом деда. Служебные обязанности не позволили ему эвакуироваться вместе с семьей из Ленинграда, где он продолжал работать до конца блокады. По традиции говорили только хорошее — про его любовь к людям, доброту, бескорыстие… Еще вспоминали Новокузнецк — там семья жила до воссоединения с дедом в Москве, куда он после войны был переведен с повышением…
Позже я понял, что моя дружба с Валеркой многим казалась странной, особенно бабушке — у нее даже особым образом поджимались губы, когда она видела нас вместе: Валеркин дед служил “в органах”, а моя бабушка была вдовой “врага народа”. Добавить тут нечего. Но старинный московский двор на Таганке со всеми признаками хорошего двора — садом, дровяными сараями, столом доминошников, детской и волейбольной площадками, песочницей — с которой и началось наше знакомство — создавал узкопатриотическое чувство дворового братства, заставляющее совсем недрачливого меня бежать вместе с Валеркой наказывать наглецов из соседнего двора, сманивших турмана — гордость голубиной стаи Валеркиного отца… В таком дворе трудно было не подружиться — мы и подружились, благо ровесники.
Валерка рос атаманом. Не сказать, что он был злостным хулиганом, — просто он быстро усвоил, что ему все сходит с рук, — и привык к этому задолго до того возраста, когда от него можно было бы ожидать — если бы он оказался склонным к этому — поиска причинно-следственной связи между отношением к нему окружающих и местом службы его деда...
А я был довольно послушен, как позже рассказывала подругам мама, много читал и даже два года проучился в музыкальной школе по классу баяна, пока перенесенная желтуха с полугодовым запретом на поднятие чего бы то ни было тяжелее одного килограмма — а баян весил семь — не прервала процесс накопления навыков, необходимых будущему свадебному гармонисту, — эта перспектива тогда казалась весьма заманчивой и мне и окружающим… Но во время вынужденного перерыва я увлекся гитарой — Окуджава и “Битлз” и по отдельности могли сбить с толку любого любителя русских народных инструментов, я же услышал их практически одновременно, а времени — как для самозабвенного вслушивания в хрипящие магнитофонные записи, так и для поначалу корявого воспроизведения услышанного — у больного было предостаточно… О возвращении к баяну не могло быть и речи.
Итак, на полгода я выпал из активной дворовой жизни — на этом категорически настаивали врачи и мама. Я даже отказался от участия в традиционной драке “стенка на стенку” с соседним двором, при этом понимая, что мой авторитет теперь практически невосстановим. Но я с толком провел освободившееся время, и исполнение через несколько месяцев песни Окуджавы “А ну, швейцары, отворите двери, у нас компания веселая, блатная…” превзошло самые смелые ожидания, вознеся меня на дворовый олимп, как сказал эрудит Игорь со второго этажа.
