Ахматова сочувствовала всем, кто так или иначе пострадал от сталинской тирании. И тогда — в пятидесятых — ей хотелось помочь еврейским поэтам, да и семьям тех из них, кого убили… Помнится, она переводила не только Галкина, но и расстрелянного Переца Маркиша.
К Анне Андреевне приходила вернувшаяся из ссылки вдова поэта — Эсфирь Ефимовна. Я запомнил такой ее рассказ. Среди тех, кто был, как и она, репрессирован, находилась четырнадцатилетняя девочка из какого-то провинциального города. “Преступление” ее состояло вот в чем. Она вместе со своими одноклассниками гуляла возле школы, а там были посажены деревья. И одно из них не прижилось — его листья пожелтели… Указав на погибшее растение, девочка произнесла:
— Деревце завяло “под солнцем Сталинской конституции”.
Об этой реплике сообщили “куда следует”, и школьницу отправили в ссылку.
(Выражение “под солнцем Сталинской конституции” люди моего поколения помнят очень хорошо. Пока тиран не сдох, вся “страна советов” существовала под этим самым “солнцем”.)
И еще воспоминание. Вдова одного из поэтов, писавших на идише, прислала Ахматовой благодарственное письмо. Оно начиналось такими словами:
“Хотя вы и перевели всего одно стихотворение моего покойного мужа…”
В пятидесятых годах я часто бывал в подмосковном Голицыне, в Доме творчества писателей. Там живали и Ахматова, и мой отец, там я познакомился с Арсением Тарковским.
Голицынский Дом творчества походил на семейный пансион. Заведовала им замечательная, добрейшая женщина — Серафима Ивановна Фонская. Приятная атмосфера царила в Голицыне в частности и по той причине, что литераторы, которым в Литфонде давали туда путевки, по советским меркам были “второстепенные”. (Именно по советским меркам, ведь там в разные годы жили и Цветаева и Ахматова.) А те писатели, что занимали видное место в официальной литературе, голицынским заведением, так сказать, брезговали… Эти люди ездили в Ялту, в Дубулты, в Малеевку…
Сам дом в Голицыне был невелик, там одновременно проживали человек двенадцать. Завтракали и обедали все вместе за большим овальным столом. На нем почти всегда стояла ваза с цветами, об этом заботилась Серафима Ивановна.
Помнится, мне раскрыли некий секрет. Букет цветов не ставился на стол в тех случаях, когда в числе писателей-постояльцев появлялся кто-нибудь, кто был Серафиме Ивановне несимпатичен.
Среди тех, кого я помню по Голицыну, прежде всех хочется назвать приятельницу моего отца — умную и талантливую Риту Райт. Собеседницей и рассказчицей она была блистательной, по сию пору память моя хранит ее реплики и целые новеллы.
Муж Риты Яковлевны был командиром подводной лодки на Северном флоте, и во время войны их семья жила на Кольском полуострове. По образованию она была врачом и, как знаем, в совершенстве владела английским, а потому ее направили работать в госпиталь, где лечились раненые иностранные моряки.
И вот однажды вечером к ней в кабинет вбежала медицинская сестра:
— Доктор! Доктор! Идите скорей, в пятой палате сейчас будет убийство!..
Они поспешили туда, где лежало несколько американских моряков.
И Рита Яковлевна увидела такую картину: у стены стоял перепуганный негр, на которого наседали трое белых матросов. Увидев врача, один из них закричал:
— Уберите от нас эту черную обезьяну!
Рита Яковлевна взяла негра за руку и вывела в коридор. Она шла и соображала, куда бы его поместить, дабы не подвергать подобной опасности… Тут она вспомнила, что в одной из палат находятся раненые китайские моряки, у которых не должно быть расовых предрассудков.
А негр тем временем успокоился, испуг его прошел, и он спросил свою избавительницу:
— Куда вы меня ведете?
