— Я сейчас помещу вас в восемнадцатую палату.
— With these chinks? (“С этими китаёзами?”) — брезгливо произнес чернокожий…
И еще один рассказ Риты Яковлевны врезался мне в память. (Это ей поведала подруга, которая была учительницей в школе для умственно отсталых детей.)
На одном из уроков в этом заведении к доске была прикреплена большая цветная картина, изображавшая освещенный луною зимний лес, а на первом плане был нарисован волк с поднятой кверху мордой.
Преподавательница объясняла ученикам:
— На этой картине мы видим лес… Это — зимний лес. Здесь много снега — и на земле и на деревьях… В зимнем лесу очень холодно… А этот зверь называется волк… Это — голодный волк. И этот голодный волк поет свою голодную песню…
Повторив все это несколько раз, она обратилась к одному из мальчиков:
— Вася, что мы видим на этой картине?
— Лес, — отвечает ученик.
— Правильно, лес. А какой это лес?
— Зимний…
— Молодец, Вася!.. А как называется этот зверь?
— Волк…
— Правильно! А какой это волк?
— Голодный…
— А что делает голодный волк? Что он делает?
— Поет…
— А что поет голодный волк?
— Песню…
— Правильно, песню! А какую песню поет голодный волк?
— “Широка страна моя родная…”
А вот замечательный рассказ другой писательницы, обитавшей в Голицыне, — Ольги Зив. Смолоду она была связана с комсомолом и поведала о трагикомическом эпизоде. Рассказ относится к концу сороковых годов, когда в Сергиевом Посаде (тогда Загорске) открыли Духовную семинарию.
В тамошний районный комитет комсомола явилась девушка с просьбой принять на хранение ее членский билет.
— Я живу в общежитии, — объяснила она, — там у нас в комнате двадцать коек… А у меня только фанерный чемодан без замка, туда я комсомольский билет не могу положить…
— А где ж ты его раньше хранила? — спросили ее.
— Раньше я носила его на груди, за бюстгальтером… А теперь я встречаюсь с одним семинаристом и боюсь, как бы билет не попал во вражеские руки…
Подолгу живал в Голицыне Николай Николаевич Гусев, в молодости он был секретарем Льва Толстого. Помнится, какой-то советский литератор за обедом обратился к Гусеву:
