Но Добровольческая армия держалась не только уменьем, но и духом своим. А дух ее был довольно сложным. Потому что пестрым был ее состав. «Поручик Голицын» и «корнет Оболенский», чьи образы ассоциируются с набриолиненными проборами, аксельбантами и звяканьем шпор, – не самые характерные для нее фигуры. Вообще кадровое офицерство, имевшее здесь, кстати, далеко не блестящий вид, составляло в ней (как и в самой императорской армии начала 17-го года) относительно небольшое меньшинство. Больше насчитывалось офицеров военного времени, получивших ускоренное образование в школах прапорщиков, а это были, как правило, люди интеллигентных профессий. Много было юнкеров и кадетов, самым великолепным образом завершивших историю военных учебных заведений царской России. Но рядом с юнкерами шли студенты. И не только студенты, но и гимназисты старших классов. И даже гимназистки (и не только в качестве медсестер, но и в строю). И еще оставшиеся ударницы прапорщика из крестьян Марии Бочкаревой (в октябре 17-го, напомню, защищавшие Зимний дворец). И еще черкесы под зеленым знаменем пророка и верные Корнилову текинцы (туркмены).
Многие и, вероятно, большинство из тех, кого приняла в свои ряды Добровольческая армия, – и это относится как к периоду Ледяного похода, так и ко всему последующему периоду, – изначально приветствовали революцию. Пишет участник Белого движения П. И. Залесский: «С падением Самодержавия многие мечтали о Новой России <…> чистой, грамотной, трудолюбивой, честной, благородной и деловитой; России – богатой знаниями и талантами; России – могучей, красивой и стойкой. Но судьбе угодно было дать миру иное зрелище. Судьбе угодно было держать Россию в собственном плену и бить ее ее же руками – сначала с помощью легкомысленных и бездарных людей, подготовивших ее (1)неготовность(2) к мировому экзамену; потом – с помощью глубочайших канцеляристов и эпикурействующих бюрократов, окончательно провалившихся на этом мировом экзамене; затем – с помощью смеси: авантюристов и фантазеров с пропойцами, каторжниками и кокаинистами <…>» [11] Разочарование постигло не только тех, кто отдавался прекраснодушным мечтаниям, но и кое- кого из тех, кто активно боролся с «проклятым царизмом»: среди участников Ледяного похода было несколько бывших политических ссыльных. На опыте они убедились, что, как позднее скажет Курцио Малапарте, свобода может так же вонять, как и рабство.
Еще один участник Белого движения, первопоходник (так стали называть участников Ледяного похода) Роман Гуль: «Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой, вместо лица, – рыло свиньи» [12] .
Показателен путь, пройденный И. А. Ильиным, ставшим ведущим идеологом Белого движения: весной 1905 года он выступил с брошюрой «Бунт Стеньки Разина», где прославлял деяния этого «вождя народной обороны». Как может выглядеть на деле «народная оборона», Ильин убедился уже в продолжение следующих нескольких месяцев. Другой ведущий идеолог Белого движения, П. Б. Струве, поначалу был, как известно, социал-демократом и тоже резко поменял ориентацию, выступив, в числе других авторов, в сборнике «Вехи».
Когда-то мне довелось разговаривать с двумя бывшими офицерами Белой армии, вынужденными к эмиграции (один из них, марковец и первопоходник, искалеченный в бою под Кромами осенью 19-го, приходился мне двоюродным дядей по материнской линии [13] ). Я спрашивал: почему вы вступили в Добровольческую армию? Оба ответили примерно одно и то же: потому, что это было «естественно», потому что «иначе было нельзя». Почему же тогда вас было так мало? – подумал я.
Коль скоро Революция обернулась «мировым позором» (Струве), наиболее проницательные люди из числа тех, кто первоначально ей сочувствовал, «перекрестили» ее, вместо французского имени (Революция) дав ей русское: Смута. Это имя вроде бы подсказывало и способы борьбы с нею. Первые из тех, кто уходил на Дон, возмечтали, что вот-вот появятся «новые минины и пожарские», которые, подняв знамя Белой борьбы, сразу пойдут на Москву, а смятенный и на время ослепший народ быстро опомнится и будет слать своих сынов в «новое всенародное ополчение», перед которым побегут большевики, яко надраенные черти.
Их ждало еще одно разочарование. Появились «новые пожарские», но без «мининых» и без «всенародного ополчения». Уже в Ростове добровольцы ощутили свою изолированность. Богатый город оставил их почти без средств (красные, со своей стороны, ни от кого не ждали финансовых поступлений, они просто реквизировали все, что им было нужно) и, если не считать пылких гимназистов, почти не дал им новых воинов. Покидая Ростов – в сторону, противоположную Москве, – обтерханное добровольческое войско шло мимо сияющих магазинов и ресторанов, мимо жуирующей вечерней толпы, где было немало офицеров, неведомо на какие средства живущих (из примерно 400 тысяч офицеров старой армии едва каждый десятый вступил в Белую армию – и это считая не только добровольцев, но и мобилизованных, коих потом стало значительно больше), со всех сторон встречая или недоуменные, или опасливые, или злые взгляды. Наверное, кое-кто из тех, кто шел в строю, в те минуты примеряли на себя некрасовские строки, получавшие совершенно новый смысл: «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови» они уходили «в стан погибающих за великое дело любви». «Грозной любви», как впоследствии скажет Ильин.
Впереди их ждали не только неудачи, но и победы, иногда блестящие победы, но уже с первых дней ко всем их упованиям – судя по многочисленным воспоминаниям – примешалась горечь. Вообще, психология добровольчества – чрезвычайно интересная вещь (и здесь будет над чем поработать историкам грядущих лет): это была единственная в истории России дружина, стихийно воспроизводившая черты рыцарского ордена. Высокий тон здесь задавала молодежь, составлявшая в дружине подавляющее большинство: она привнесла в общее дело нерастраченный заряд идеализма, энергию воображения и жажду действия. Чины здесь не имели значения [14] . Добровольческая армия, точнее, ядро ее складывалось как суровое мужское братство, целиком нацеленное на борьбу и руководствующееся высокими моральными принципами. Добровольцы, к примеру, могли своего же белого казака поднять на штыки, если он был уличен в грабеже; хотя в условиях Гражданской войны позариться на чужое добро становилось едва ли не «нормальным» делом. Почти столь же «нормальными» становились легкие связи; а вот добровольцы за некорректное отношение к женщине исключали из своих рядов любого, каковы бы ни были его чины и заслуги.
