Я относился к этому неудобству философски: во-первых, в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А во-вторых, как говорил один многолетний сиделец, русскому писателю всё полезно.
Под утро я почувствовал, что плыву на чужом, не мной описанном сейнере, где дух махры и пота, поутру стоит особая влага в воздухе и слышится чужой и свой кашель, а то и вовсе подойдёт дневальный и начнёт трясти тебя за плечо — вставай, дескать, товарищ сержант, пора, через пять минут кричать тебе: “Батарея, подъём!”
Оптина пустынь, что лежала рядом, была местом литературным.
Что хорошо в русской литературе, так это то, что она несколько веков замещала русскую философию, русскую общественную мысль и русскую историю. Думаете, не по Акунину будут учить русско- турецкие войны? Нет, по Акунину! Не поможет список ошибок, составленных историками. И здравый смысл не поможет, и опыт Толстого с Бородинским сражением, а также прочие описания траектории дубины народной войны.
И вот, слушая истории про писателей, ты вдруг останавливаешься зачарованный — потому что перед тобой открываются новые ворота. Ты стоишь бараном перед ними — а на самом деле это ворота Расёмон.
Одна из историй, случившаяся с Гоголем, разворачивалась именно тут, и даже известна её точная дата. В 1851 году Гоголь выехал из Москвы на юг, сначала на свадьбу сестры, а затем собираясь провести в Крыму зиму. Однако ж поворотил в Оптину, а затем вернулся обратно.
Эту историю всяк рассказывает на свой лад, и больще она похожа на знаменитый рассказ японского любителя Толстого Акутагавы “В чаще”. Вот какая причудливая жизнь у русских писателей, доложу я вам. Такая вот вечная музыка, такие ворота Расёмон.
Архитектор мне сказал:
— Не надо, не пиши про Оптину, не надо. Тема известно какая, Краеведу может быть неприятно, ты человек буйный... Не надо.
Я согласился, потому что был подвержен лени.
Не прост город Козельск, совсем не прост. Он действительно такой гражданский ответ Оптиной пустыни. Но тут верная примета: как напишет кто в духе “А от нас скрывали!”, так, значит, история стала по-настоящему путаной и уж точно — народной. Вот, дескать, нам говорили, что город героический, меж тем там послов татарских перерезали. Вот, скажем, Гумилев написал, что Козельск был разрушен за то, что его князь, Мстислав Черниговский, участвовал в убийстве этих самых послов.
Послов, разумеется, глядя из нашего времени, жалко, и очень хочется верить, что, если мы их обидели зря, календарь закроет этот лист. Непонятно, впрочем, отчего влетело именно Козельску. Натурально, выплывает книга “Память” писателя Чивилихина и прочие расписные челны этногенеза.
Небесный Козельск со старцами, преклонённой русской литературой и могилами философов симметричен подземному Козельску, где повсюду с 1961 года адовы ракетные машины со страшными названиями, как уныло сообщают нам военные справочники.
Есть там ещё статуя Безымянного Пионера — на том самом откосе, откуда татары должны были сбрасывать, если сбрасывали, последних защитников Козельска.
У магазина меня остановил местный сумасшедший и стал горячо уверять, что у этого пионера глаза светятся по ночам. Да и памятник Ленину в этом городе чрезвычайно хорош. Это обычный конторский бюст, только поставленный на гигантский ступенчатый постамент.
Не-встреча и не-разговор с людьми из Оптиной у Толстого была случайностью. Но случайности наслаивались друг на друга, сплетались, опирались друг на друга, образуя нерушимую ткань вероятности и неизбежности. А ведь Толстой уже пытался снять тут дом, как потом попытается снять его в Шамордине.
Дома остаются частью человека. Даже так — каждая ночёвка, её обстоятельства, чужой дом, лес, под пологом которого ты заснул, остаются частью тебя. Я десять лет жил неподалёку от дома Толстого в Долго-Хамовническом переулке. Хамовники — это от Хамовнической слободы, слободы ткачей. Дом Толстого, его городская усадьба, был зажат фабричными корпусами. Они стоят и сейчас, всё такие же — облупленная краска и кирпич из-под неё. Рядом метро, Комсомольский проспект, улица перекопана, и я застал ещё тот странный звук, что раздавался окрест. Это всё так же, как и сто лет назад, стучали ткацкие машины.
Теперь там тишина конторских зданий и неторопливая жизнь нового купечества. В доме Толстого, кажется, до сих пор нет электричества, вроде ничего не изменилось, но за садом стоят новостройки, серая кирпичная пятиэтажка и те же фабричные трубы. В этом доме Толстой написал знаменитые статьи “В чём моя вера?”, “Так что же нам делать?”, писал и сказки для издательства “Посредник”, но эти вопросы, вечные вопросы, главные вопросы не переставали его мучить. Был 1882 год, в воздухе ещё стоял запах крови, присыпанной песком, да едкий пироксилиновый дух от разорвавшихся бомб. Иногда бомбы называли снарядами. Наши современники скорее назвали бы их гранатами.
