ничьим. Но вы, мама, папа и любимая девушка, не убивайтесь. Вы как только поймете, что все мы от первого вздоха ничьи на белом свете и даже у смерти нет на нас купчей, так сразу вам станет хорошо и ровно. Верьте мне — мир горний дает понимание конечное, мир дольний — только заблуждения да смятение чувств”.
Примерно так смотрел Радик с камня. Потом вдруг из-за облаков выкатилось постылое солнышко, и Валера вспомнил, что уже полминуты не помнит о своей девочке. А тут еще Миша через плечо обернулся и глянул странно, будто сказал: “Видишь, как просто. Тебе всего-то надо принести ее фотокарточку, а я уж прикину твою девочку на камушек. Прикину так славно, что сразу увидишь, поймешь — не твоя „твоя девочка” и никогда ею не была. Ничья, как и все мы. И это правильно. Такая вот гранитная таблетка. Разом всё отсохнет. Ну что, подхороним или будешь дальше
сопли пускать?”
Миша, ясно, ничего такого не произнес, отвернулся, продолжив работу, а Валере стало как-то не по себе. Он встал, хрустнув коленками, и тихо пошел оттуда. Выбрался из балки, дождался автобуса с голубой полосой и сел к дому. Домой, правда, не попал, на подходе свернул в их любимое кафе и пил до поперечной темноты в глазах.
Ливень жалил асфальт. На остановке у дома дежурили ночные девочки, провожали взглядами крадущиеся иномарки. Неподалеку сидел мокрый пес и, шумно улыбаясь, пробовал языком летящие капли. Машины притормаживали, опускали стекла и, вскинув морды, прибавляли ход: девочкам сегодня не везло. Валера подошел, сел на корточки рядом с псом. Шерстяная пасть закрылась, но улыбка никуда не делась, и теперь уже Валера сам улыбнулся бродяге, поймав себя на мысли, что все псы немного клоуны.
— Часик — две, — нежно сказала та, что помоложе.
— От меня любимая ушла.
— Прислонись к березе, и все пройдет, — пыхнула сигаретой та, что постарше, и обе рассмеялись.
— Все правильно, все мы — ничьи, да, пес? — жутко рассмеялся он.
Дома, лежа в темноте, Валера слушал раскаты дальнего грома — это плохоголовый сосед Саня, этажом выше, катал по паркету гантели.
Всего-то — принести Мише ее фотокарточку. Но нет фотокарточки, ту единственную, что была, порвал надвое и выбросил вчера в форточку.
День Валера крепился, ходил сухой. Опять листал справочник на букве “пэ”. Может, что-то да осталось от фото там, под окошком, — первый же этаж. Найти, склеить — и к Мише… Накинул гоповку, вышел из квартиры. Застыл, привалившись к электрощитку.
Вернулся, набрал психдиспансер номер один.
— Вряд ли это к нам, — ответил неприятный женский голос, — алкоголики, наркоманы... и тех не лечим — наблюдаем. Обратитесь на Московскую горку, там есть специальная клиника... специально для таких... случаев.
Вот же рохля, слабак, — слышалось в ее голосе.
Положил трубку, вышел из дома, обогнул с торца. Половинки фото блестели в траве под кустом.
Вечером с дачи заехала мать с отчимом. Вывалила на стол обожженную клубнику, посмотрела на сына, горько качая головой:
— Глянь в зеркало. Щек не стало. Так убиваться... разве это любовь?
Валера сказал, что конечно — нет, что больше не может и ложится в специальную клинику. Сказал назло, уже тогда знал, что сможет и больше. И вообще, сколько уже раз он слышал от нее эту песню.
— Давай, давай, подлечись, давно пора, — криво усмехался “родственник”.
Все верно, все — ничьи. И вы мне, и я вам. И без разницы, Радик, что я разглядел в твоей улыбке только то, что хотел разглядеть. Ведь легче, реально легче, глядишь, скоро станет совсем ровно, сжимала половинки фото Валерина рука.
Через неделю кончилось лето, с ним — отпуск. Наступила осень — специальное время года, когда всякая печаль в законе. Пока Валера бездействовал и “последний раз решал”, “легче” обернулось вдруг тягостной пустотой, “ровно” с каждым часом уплывало, и оттого было ту последнюю неделю отпуска тяжелей по-новому — совсем мучительно и безнадежно. На работе Валеру встретил черный, отдохнувший офис и бледная, мудрая от сидячей должности администратор — Нина Анатольевна с задержанными Валериными отпускными, которых он ждал и так боялся.
