надо? Уж всяко не мне.
Глава третья
Солнце уже книзу клонилось, когда Гармай со двора прибежал — спрашивают, мол, тебя, тетушка. Ну, понятное дело, спрашивают, удивительно, что сегодня никто не приходил. Обычно-то шастают едва ли не по десятку?— у одного зуб разболелся, у другого колики, кому-то денег одолжить, у кого-то с детьми нелады... и всем им ведьма позарез требуется.
Только сегодня никому я не была нужна. Перебирала на чердаке травы, пришлось кое-что выкинуть — пересушила, ушла из травы сила. Запись в книгу сделала, об этом утреннем разговоре с господином Аланом. Зачем написала? Пользы все равно никакой — разве что на старости лет перечитать, вспомнить... На старости... Сейчас, можно подумать, молодость. Сейчас бы, сплетись иначе судьба, у меня бы внуки по двору бегали, может, постарше этого мальчишки Гармая. И муж мой, почтенный старец Гирроуги, сидел бы на тростниковой циновке, перекатывая во рту шарик “змеиного хлеба”, от него радость чуешь, если не больно-то увлекаться... А в лавке у нас было бы всякого товару — и холсты из северных земель, и заморские шелковые ткани, крашенные в золотое и черное, и шерстяные плащи, и... И сынок мой, Миухири, сидел бы, торговал, конторскую книгу бы вел, по полному государеву праву...
И ничего бы вот этого не было — ни ящерка моего, шаловливого Гхири, ни дома огромного, почитай за бесценок мне доставшегося, ни целебных трав... ни других трав, высоких, выше пояса, ни северных лесов, ни пыльных дорог, на одной из которых встретила я наставника Гирхана, еще не зная тогда, что будет он мне наставником и отцом... И почитала бы я богов, носила бы в храм установленную дюжинную долю... Конечно, я и сейчас таскаю, но ведь не болванам мраморным, а жрецам... чтобы не рассориться с ними. У нас-то еще ладно, ведьм да волхвов не обижают, коли с храмами не собачиться, а вот, рассказывал наставник, в дальних западных землях, на Побережье, никакой волшбы не дозволяется. Лечиться, гадать, привораживать — пожалуйте в храм, на прием к жрецу, платите долю, княжьими чиновниками установленную. А ежели кто тайно, на дому — тех хорошо еще если палками да в изгнание. А то ведь могут и на колесо...
Заглянула я пару раз к больному моему, проверила, что да как. Поправляется больной. Вставать, конечно, еще не может, но шевелится.
А в глаза глянула — полные муки глаза. С чего, думаю? Боль-то уже успокоиться должна, не волком кусать, а червячком грызть. Оказалось — надобность у него. И молчит, чудак, жмется. Ну, с мальчишкиной помощью на поганый горшок все же уселся... да и то мне выйти пришлось, стесняется он, мол. Странный человек, очень странный. Ни простолюдин так себя не поведет, ни высокородный, ни во Внутреннем Доме, ни в провинциях. Точно его лет тридцать где-то в темном подвале держали, а потом выпустили в жизнь — свободен, мол, гуляй. Только вот после темного подвала мычат да слюни пускают, а не о всесильном боге проповедуют...
И почему я весь день о нем думаю? Мало ли мне в жизни странных людей встречалось? Один вот птицей себя считал, другой царским сыном, в младенчестве злодеями похищенным. А этот — почти нормален. Речь ясная, в глазах мути нет, и не пахнет от него безумием, как от тех. Однако же?— ну нездешний он какой-то. С любой стороны взгляни — нездешний.
Оборвала я поток мыслей своих, пошла глянуть, кто меня спрашивает. Оказалось, немолодая уже баба, почитай, три дюжины годов будет. Худая, солнцем выжженная, глаза — как две дырки в Нижние Поля. Присмотрелась я к ней, вспомнила. С окраины баба. Вдова гончара Уиригми... а вот имени не припомню. Это плохо. Надо сразу впечатление произвести. Нельзя только на одну славу полагаться, этак ссохнется слава.
— Ну? — хмуро вопросила я, стоя на крыльце. — Чего дома не сидится, чего ради с гончарного края ко мне приперлась?
Она голову низко опустила, вздохнула:
— Беда у меня, тетушка Саумари. Может, сумеешь чем помочь?
Похоже, и впрямь беда. То-то она стоит как невидимой дубиной стукнутая. И тени на лице какие-то нехорошие. Не от болезни такие тени бывают.
— Ну, коли беда, так пойдем в дом, поговорим, — велела я и отступила внутрь. Женщина молча последовала за мной.
Поначалу думала я в “приемную” ее вести, где пень мой заморский стоит, а на стенах крысиные черепа развешаны, стеклянные звезды о семи лучах да пучки сушеных трав, не сильно целебных, зато сильно пахучих.
А потом решила — только напугается. Ей, бедняжке, и так несладко, тоской от нее разит.
