заточения обойдется. А остального тебе не понять, уж очень все у нас отличается.
— Ну, я много чего могу понять, что другим недоступно, — хмыкнула я. — Жизнью обучена. Но зачем попусту болтать? Сейчас хоть малость, а поспать надо, с рассветом подымемся. Я обратно в Огхойю поковыляю,
а вы на юг.
— Может, и ты с нами, тетушка? — вылез доселе молчавший Гармай.?— Сама ж слышала, лодка наша всех подымет...
“Наша лодка”! Нет, ну каков наглец!
— Нет, правда, чего тебе вертаться-то? — оживившись, продолжал мальчишка. — Непременно кто донесет, что ты у себя в доме господина укрывала. К наместнику в судилище потянут...
— Вот только мне и осталось, что на небесных лодках кататься, — рассмеялась я смехом “шипы остролиста”. — Стара я для этих глупостей, и нечего мне в той стране делать. А здесь я людям нужна. Роды принять, с мужем помирить, глаза излечить... Сколько сумею, столько и протяну.
А наместник... Да ты сам, дурак, сообрази — кто ж на городскую ведьму жалиться станет? Кому охота после без помощи остаться? Да кабы и донесли... Я что? Меня попросили полечить, ну и полечила. Две с половиной дюжины серебряных докко за то стрясла, вот они, монетки-то, гляньте. А про зловерие постояльца своего и вовсе я не слыхала. Хаонари он ум совращал? Так я в те дни в отъезде была, высокородной госпоже Гайомах-ри камни из почек убирала. Никуда не денется высокородная курица, подтвердит. Так что мне опасаться нечего. И хватит о том. Давайте-ка спать ложиться.
— А еще, тетушка, — не сдавался Гармай, — уж больно расставаться с тобою жалко. И мне и господину...
— Ха. — Вытянув руку, я слегка дернула его за ухо. — Жалко, видишь ли, ему... Мало ли кому чего жалко. Да только судьбе жалость наша без разницы. Слепая она потому что и глухая. Как скала, как облако, как вон это бревно...
— Матушка Саумари, — тихо и очень серьезно сказал Алан и, поднявшись на ноги, достал откуда- то свой резной деревянный крест. — Вот, возьми себе. Ну пожалуйста, возьми. Мне так спокойнее. И да пребудет с тобой сила триединого Бога — Отца, Сына и Духа Святого. И молитвы Пречистой Матери его да уберегут тебя от всякого зла.
— Да ладно, пускай. — Я взяла крест и сунула его за пазуху.
“Матушка”... Не “тетушка”, значит, а “матушка”... Сколько же лет не звали меня этим словом? Две дюжины...
В глазах защипало, но я удержалась. Спать надо.
Глава десятая
Мне, считай, повезло — не в сырой подвал засунули и не в яму, где по колено гнилая вода, а на самый верх Вороньей Башни. Под сводами — даже встав, не дотянешься — узкое оконце, толстой решеткой забранное. Солома для постели чистая, крысиных лазов не заметно, да и сухо здесь. А что мошкара вьется да зудит, так то мелочь, не стоящая внимания.
И верно сказать, позаботился обо мне славный Аргминди-ри.
Когда везли сюда, в столицу, то в деревянной клетке была мягкая соломенная постель, которую ежедневно меняли, и вдоволь было еды — не высокородных яств, конечно, но сытной и вкусной. Даже вяленым мясом старушку баловали... Зевак, собиравшихся закидывать меня гнилыми овощами, воины отгоняли древками копий. Наверняка не по своей воле, а следуя приказу. Сами-то они боялись меня прямо как злого духа. Еще бы?— и ведьма я, и зачинщица смуты, и жрица какого-то нового и страшного бога...
А всего ведь пошел дюжинный день с тех пор, как рассталась я с ними?— с теми, чьи жизненные линии переплелись с моею столь же затейливо, как и ломаная линия наставника Гирхана.
Не стала я тогда прощаться, побоялась, что слез не удержу. Ведь кто я есть — слабая женщина, хоть и науки хитрые освоила, сабельный бой да прочие искусства. А все одно — сердце мое точно на чьей- то огромной ладони лежит и рвется от боли.
Встала я до рассвета, поглядела на них, спящих, — Алан на спине раскинулся, руки под голову
