положил, а Гармай подле него калачиком свернулся, будто дитя малое. И поняла я, что спешить надо, иначе не выдержу. Взяла кожаный пояс Алана, вывязала тремя узлами на нем слово “удача”, потрепала по холке стреноженного коня. Потом Гхири своего неразлучного тихо высвистела, по шейке погладила и велела:
— С ними оставайся. Оберегай их.
И пошла не оглядываясь.
До Огхойи я быстро добралась, еще до захода, успела в городские ворота войти. И каким же мне огромным и пустым мой дом показался! Прямо хоть складывай суму и прочь иди, новую судьбу искать.
Но мне новую искать было нельзя, мне старую надо было до конца довести. И потому покопалась я в припасах, поставила вариться бобовую похлебку и пошла в книгу записывать все случившееся. Сама не понимала, зачем время трачу. Для кого пишу? Как не станет меня, так и не найдут книги мои, на чердаке надежно укрытые. А коли и найдут, то сожгут, не разбираясь. Потому что до сухости в горле, до рези в животе чуяла я свою скорую судьбу. И одному лишь радовалась, что оба они, и Алан и мальчишка, не догадались, что я задумала. А то бы не отпустили... и не драться же с ними.
Пошла я по соседям, послушала новости. Легион-то, оказывается, поспешал. Еще к полудню в Огхойю вошел, а только к завтрему ждали. Обосновались в городских казармах да и за стенами лагерем встали. Начальствующий, светлый держатель Аргминди-ри, городского главу к себе сразу затребовал, да начальника стражи, да писцов из Налоговой Палаты и из Карательной. Долго совещались о чем-то. После на рыночной площади глашатай орал, мол, кто укажет, где какой беглый смутьян скрывается, то за каждую голову по дюжине докко. А кто самого Хаонари выдаст, тому дюжину дюжин.
Аргминди-ри? Я и не припомнила его с ходу. Потом уж в книгах порылась, отыскала запись.
А утром, едва солнце над крышами выкатилось, пришла за мной моя судьба. Не городские стражники, тех-то я всех знаю, а из легиона. Бронзовые панцири до блеска надраены, прям как зеркальце мое, на плечах короткие копья для ближнего боя, на поясах мечи, вроде того, каким разбойник Худгару вертел. Дюжина их была, и с ними — усатый дюжинник пожилых лет.
Простучал рукоятью меча по воротам.
— Чего надо? — сухо спросила я.
— Надо нам ведьму городскую, почтенную госпожу Саумари, — твердо ответил дюжинник.
— Это, значит, меня, — ухмыльнулась я, отодвигая засов.
— Прощения прошу, почтенная Саумари, но только срочно тебя требует светлый держатель Аргминди-ри. Велено доставить. А за дом не беспокойся. Ты и ты, — ткнул он пальцем в двоих воинов, — охранять. Чтоб ни одна сволочь и близко не подошла!
Думала я, в узилище здешнее потащат, но повели меня в дом городского головы, где обосновался начальствующий над легионом со своей свитой.
— Что, Аргминди, опять гнилой кашель мучает? — спросила я, когда навстречу мне шагнул светлый держатель.
Да, не знай заранее, и не узнала бы. Тогда, дюжину лет назад, это был хилого сложения мальчик с бледным лицом и тонкими губами. На вид ему я бы и десяти не дала. Сейчас — крепкий молодой воин, на загорелом лице выпирают острые скулы, мышцы на плечах бугрятся, черные волосы перехвачены алой ленточкой, знак принадлежности к государеву роду.
— Здравствуй, тетушка Саумари, — кивнул он мне. — Благодарность богам, с тех пор ни кашля кровавого, ни другой какой хвори. Ты можешь сесть. — Сильная рука указала на сложенную вчетверо медвежью шкуру.
— Если все у тебя хорошо со здоровьем, то зачем же я тебе потребовалась, господин? Или тебе погадать, приворожить, порчу снять?
Я криво улыбнулась. Оба мы понимали, что не за тем меня сюда привели.
Аргминди-ри помолчал, пожевал губами — столь же тонкими, как и тогда, в дни стылой луны Мокродуй, когда возле ворот моих остановилась целая процессия — вооруженные всадники, рабы, крытые носилки.
Случайность. Проездом через Огхойю как-то странствовал один столичный вельможа, подцепил у нас серую лихорадку, я его выходила, получила серебро — и думать о нем забыла. А он, оказывается, помнил, и теперь по его совету ко мне, великой целительнице, привезли внучатого государева племянника. Не нынешнего, Уицмирла, а еще старого государя, Амангаилу. Столичные лекаря ничего не могли поделать