по своему обыкновению, водки, я заснул прямо в пальто над таблицами четырехзначных логарифмов и натуральных тригонометрических величин Брадиса. В те времена я часто допоздна проверял их на предмет неизбежно вкравшихся ошибок. Кто он такой, этот Брадис, в самом деле, Господь Бог, что ли? Что, у него ошибок быть не могло? Могло, и очень запросто! Я всегда был и остаюсь в уверенности, что они есть!
Папа, мы здесь не об этом!
Окна нашей квартиры горели и мерцали в сине-зеленой темноте запойного ноября. Листья летали. Из стратосферы любому любопытствующему взгляду хорошо был виден Тютчев, сурово сидящий за своим письменным столом и всецело погруженный в изучение картины Рубенса “Персей и Андромеда”. Он смотрел и смотрел, не отрываясь, неспешно, несуетливо, как истинный ценитель. Митя остро чувствовал красоту Андромеды и завидовал смертной тоскливой завистью Персею, так уверенно и властно разглядывающему ее юное, спелое и свежее тело! Ему было ясно, что Персею мало того, что он, вот буквально с расстояния в полметра, имеет возможность разглядывать все подробности ее тела! Очевидно было, что в следующее же мгновение он заставит Андромеду опустить руку с платком, которым она едва- едва, только для вида, прикрывает до поры до времени то самое сладкое и самое томительное место, тот изгиб и ту впадину, тот зияющий страстью отверстый рот плоти, о котором ты столько лет безуспешно мечтал!
Сука! — в сердцах сказал Тютчев и даже привстал от возбуждения и негодования. Ведь он же педераст, этот Персей, вырвалось у него! Трансвестит! Не верь! Не верь ему, Андромеда! Он с Гермесом спал! О боги, какая мука!
Встав, Тютчев пробежался несколько раз по комнате, успокаиваясь и начиная думать о чем-то о своем. Не верь, не верь поэту, дева; его своим ты не зови — и пуще пламенного гнева страшись поэтовой любви! — пробормотал он и тут вдруг услышал, как стучит в его окно ветка.
Нет, он сразу даже не понял, что это за ветка. Мало ли веток летает под окнами старого дома в ноябре, когда так ужасающе откровенно и страшно разверсты хляби небесные? Это могла быть и ветка акации, старая, сучковатая, мокрая, пахнущая дождем и ветром. Или веточка осины, или тяжелая от впитавшейся в нее влаги тополиная ветвь. Это мог быть упавший на землю метеорит, небольшой, стремительно остывающий кусок межгалактической материи. В конце концов, кто-то мог метнуть камень снизу в окно Тютчева. От горя и щемящей тоски. Допустим, Тургенев. Или, что вероятнее, Фет. А что, вы думаете, просто стоять одному в измокшей одежде, под дождем, изнемогая от одиночества, тоски и сырости? Зная, что вокруг тебя не просто пространство, но пространство СНГ? Нет, не просто.
О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Но вслед за стуком окно само собой раскрылось, хлопнула створка, в комнату ворвался ветер и дождь. Капли упали на пол. Запахло осенью, свежестью, мокрым, тлеющим в распаде листом, темным беременным небом.
Грехи наши тяжкие, сказал Тютчев и, пристально вглядываясь в темноту, стал поправлять окно и штору. И тут вдруг увидел ее, полную цветов вишневую ветку! Она была бела и пышна, она была удивительна и нежна! Ее аромат вскружил голову юному идеалисту и лесбияну! И он всецело окунулся в необычайное приключение, которое сулила ему приближающаяся полночь!
Здравствуй, здравствуй, мой нежный юноша, сказала вишневая ветка, доверчиво улыбаясь. Вот я, та, которая обещала быть к тебе из Пашукова! Ты мне позволишь сбросить свое кашне и поставить в угол насквозь промокший зонтик? Ведь скоро полночь!
Да-да, конечно! Будемте без церемоний! А где твой в высшей степени достойный отец? А, мой папа прилег уже. Он допоздна возился с тригонометрическими функциями. Понимаете, градус туда, градус сюда — и ты оказываешься за пределами допустимых погрешностей. Тебя несет не в тот сектор пространства, а возможно — даже и времени.
Да-да, мне это очень близко, улыбнулась незнакомка и протянула руку. Меня зовут П. Очень редкое имя. Да, древнегреческое. Но это не важно.
А что важно? А важно то, что я нашла в себе мужество ответить на ваш призыв и прийти сюда, к вам, глубокой ночью, когда никто не знает, где я и с кем! Да-да, это так важно и для меня! Я ждал вас, ждал, ждал! Вот присядьте сюда! Вы можете даже и прилечь. Вот так, да. Вот сюда. Хорошо. Хорошо, что вы пришли. Потому что если бы вы не пришли, вся моя ярость осталась бы неутоленной! Какая ярость?
Моя кипящая гневом ярость! Дело в том, милая моя, что я ненавижу Зевса! Да вы что?! И даже не столько его самого, как его вот эту гнусную привычку проникать к девушкам, к чистым невинным девушкам в виде дождя!
О, как я вас понимаю! Даже не знаю, что бы я сделала, если бы в мою девическую постель, в мою белоснежную постель, пахнущую моим невинным, но давно уже созревшим телом, пробрался дождь! О, не говорите мне об этом! Ярость, ярость, ярость терзает меня! Ведь посудите сами! Хорошо, ты пробрался дождем в постель к девушке, обесчестил ее, забрался в самые сокровенные уголки ее тела, о, горе мне! А сами подумайте, как легче проникнуть в самые сокровенные уголки любого тела? Конечно, если ты всепроникающий бессмысленный и невообразимый ноябрьский дождь! Осень, ее прелости и туманности предполагают и расслабляют! Этот монотонный стук капель вызывает инстинктивную зевоту и доверчивость! Девушка приотворила окно — и все! В ту же самую минуту он уже здесь! Бросается в нее и впитывается, моментально проникая везде! Заползая, насыщая своей влагой, вызывая сладострастную дрожь и спазмы! И, о горе мне, экстатические судороги!
