РЕНАТА ГАЛЬЦЕВА
*
КУЛЬТУРНЫЙ АРХИПЕЛАГ
Гальцева Рената Александровна — философ, культуролог, публицист; старший научный сотрудник ИНИОН РАН; автор книг «Утопия в русской философской мысли конца XIX — начала XX века» (1990), «Знаки эпохи. Философская полемика» (2008) и многочисленных статей на культурологические темы. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Чем прежде всего дороги нам воспоминания? Образом человека, живой антропологией, галереей человеческих лиц из давнего (недавнего) прошлого. Все исторические катаклизмы в последнем счете важны для нас тем, как отразились они на типе человека, и еще важнее, как человек отражал эти события в своем противостоянии им.
И увесистый «Литературный архипелаг» Аарона Захаровича Штейнберга [1] , и такой же философский — Николая Онуфриевича Лосского [2] существенны этим же: какие лица, а в итоге — какое лицо человеческое, а тем самым и какая среда, в которую оказывается «заброшен» человек, проступают сквозь эти повествования. «Люди у тебя, — писала Штейнбергу одна из его современниц, — живут в обстановке „страшных лет”, а „страшные годы” осветятся духовностью этих людей». И неизбежен вопрос: как на фоне описанных событий выглядит наш сегодняшний мир? Не то чтобы текущее время лишило нас возможности встретить на своем пути достойных и даже замечательных людей — это не во власти времени (я благодарна судьбе за то, что она свела меня с людьми исключительными, несравненными); но никогда я не испытывала того чувства, которое предвкушал Цинциннат Ц., герой «Приглашения на казнь», в порыве соединиться с миром существ, похожих на него, и какое могли ощущать наши воспоминатели. Такой жизненной среды, в частности идейной, у меня не было: не принадлежа ни к «ревдемократам», вдохновленным бодрыми надеждами шестидесятников, ни к их наследникам — либералам «без берегов», ни к изоляционистски настроенным почвенным патриотам, я свою «соборность» обрела в крошечной группе единомышленников, спонтанно выявившихся «по ходу дела». Чувства своей среды мы, разумеется, не испытывали в эпоху советского режима, но не испытываем мы его и в сегодняшней России, скинувшей в начале 90-х идеологический гнет, но оказавшейся в атмосфере нового идеологического диктата, культурного распада и жесткой спекуляции на понижение. Вот и приходишь к выводу, что каждое время гнетет своя несвобода.
В эпоху Лосского и Штейнберга несвобода, получившая такое распространение в ХХ веке, еще только становилась; они жили, так сказать, в «переходный период». Знакомясь с жизнью каждого из авторов, нельзя не удивиться той спонтанной солидарности и тому сочувствию, на которые способны совсем незнакомые люди (и это — в яростные военно-революционные годы!); какому-то изначальному добродушию тогдашнего человека, не перешедшего еще из старого времени в новое. Но наступит время, когда на тонкую ткань взаимопритяжения станут накладываться силы разрыва и отталкивания.
Наши мемуаристы, оба современники катастрофических лет, из одних мест — с берегов Западной Двины; оба раздваивались, в разных пропорциях, между философией и литературой (с особым увлечением Достоевским); оба принадлежали к одной интеллектуально-художественной среде Серебряного века и русского культурного ренессанса (поставлявшего общих героев для их воспоминаний), а также поначалу к левому крылу общественно-политического движения; оба прошли через социалистический искус и даже революционную стихию, и оба затем отшатнулись от революции. «После опыта революции 1905 года, — пишет Лосский, — я понял, что революционный переворот, сполна опрокидывающий историческую государственную власть, есть величайшее бедствие в жизни народа. Поэтому Февральская революция 1917 года вызвала во мне чувство ужаса. У меня было мистическое восприятие исчезновения государственной организующей силы, социальной пустоты на ее месте. С августа 1914 года, повлекшего за собой Октябрь 17 -го и тем самым открывшего новую эру в истории, мы, русские, не знаем, что такое нормальная жизнь», — заключает философ. Оба воспоминателя прошли через следователей ЧК, сидели в камере.
«Если бы не было революции…» — этот рефрен можно было бы предпослать ко многим рассуждениям мемуаристов. Лосский констатирует развал «большевистской революцией» «всей системы» российского образования, сравнивая разгром Санкт-Петербургского университета с подобными же акциями нацистов в Чехии, где Гитлер, уничтожив страну как самостоятельное государство, распорядился закрыть все высшие учебные заведения. И вообще, «если бы не было революции…», как развилось бы дело народного образования, которое «быстро подвигалось вперед благодаря усилиям земства»!
Оба, и Лосский и Штейнберг, в погоне за любомудрием курсировали между Москвой (Петербургом) и Гейдельбергом, где у Лосского окончательно определилось философское призвание, а у экзальтированного по натуре Штейнберга, изучавшего «все науки» (16 дисциплин!), сформировались в итоге притязания выступить не на академическом поприще в качестве профессора философии, а на общественной арене кем-то вроде «духовного вождя, спасителя человечества»: «Меня интересует то, что является содержанием биологии, химии, физики, философии, истории, астрономии, математики <...> филологии, беллетристики, географии; меня интересует все это, ибо меня интересует мир, и я жажду проникнуть в смысл его». Однако Штейнберг не остывал к смыслообразующей дисциплине, участвуя в самой гуще философской жизни и мысли. Они, авторы мемуаров, встречались на философских конгрессах и
