Новый Мир ( № 2 2011)

— И не имей, — говорил Мышлаевский, выставляя ноги на средину комнаты, — подозрительная личность этот Винниченко, а ты джентльмен.

— Выбачайте, панове, — говорил по-украински Николка и делал при этом маленькие глаза.

Если при этом присутствовал Турбин, он говорил:

— Я тебя покорнейше прошу не говорить на этом языке.

— Выбачаюсь, — отвечал Николка».

Мало кто из читателей романа знает, что в то же самое время, когда в доме 13 по Андреевскому (у Булгакова — Алексеевскому) спуску обсуждали, как по-украински называются кит и кот, в получасе ходьбы, на улице Прорезной, Лесь Курбас ставил в «Молодом театре» Шекспира и Шиллера в украинских переводах. Безусловно, в конце 1910-х годов взаимоотношения русско- и украиноговорящей частей Киева были сложнее и богаче, нежели показано в «Белой гвардии». Осип Мандельштам, в статьях 1920-х годов громивший МХТ и славивший театр «Березіль» Леся Курбаса, зафиксировал реальное многообразие украинской культурной жизни, существовавшей «поверх барьеров».

Потомки назовут поколение художников 20 — 30-х годов «расстрелянным возрождением».

Эпоха эстетической реакции 30 — 40-х годов давно и хорошо описана. Истребление одних (в Украине, быть может, как нигде, массированное), перерождение других, до поры талантливых и дерзких, в сервильных «радянських письменників» — в этом ничего национально-специфического нет, но в украинской литературе забвение того, что было сделано в предшествующие десятилетия, было настолько полным, что новое возрождение пришлось начинать фактически с нуля.

К середине 1950-х годов украинская культура была — еще в большей степени, чем русская, — выжженным и вытоптанным полем. К примеру, в свое время для украинской литературы стала событием, да и до сих пор высоко ценится вполне соцреалистическая трилогия Олеся Гончара «Прапороносці» («Знаменосцы») (1946 — 1948), отмеченная двумя Сталинскими премиями. Тогда же Сталинскую премию получил киевлянин Виктор Некрасов за опубликованную в «Знамени» повесть «В окопах Сталинграда» — контраст разителен. С этим наследием Украина — как и весь СССР — вошла в хрущевскую оттепель.

У всех на слуху были имена поэтов — Ивана Драча, Миколы Винграновского, Лины Костенко… Да и Максим Рыльский в очистившемся воздухе вновь заявил о себе как о сильном лирике. Появляется «химерная проза» — восходящий к Гоголю и неоромантизму начала ХХ века чудной, а то и сюрреалистический аналог магического реализма (Олександр Ильченко, Володимир Дрозд, Валерий Шевчук). Пересекающаяся с «химерной прозой» проза историческая (Павло Загребельный и тот же Шевчук). Городская проза — вполне естественно, на двух языках, украинском (Юрий Щербак) и русском (Владимир Киселев).

Наконец, заявляет о себе мощная переводческая школа, представленная Миколой Лукашем, Григорием Кочуром и их учениками. Их трибуной стал киевский журнал «Всесвіт» («Вселенная»), аналог «Иностранной литературы», не раз опережавший ее с публикацией полузапретных текстов XX века; удалось даже «протащить» главы джойсовского «Улисса».

Украинская оттепель была столь же полна разочарованиями и падениями, как и во всем Советском Союзе. Тем не менее именно в 60-е годы размылась и практически исчезла граница между чтением на украинском и русском языках. Украинский мир 60-х был естественно двуязычным. Московские и киевские поэтические сборники стояли на одних и тех же полках. Своего рода «эмблемой» тех лет стала судьба Леонида Киселева, рано умершего киевского поэта: ранние его стихи написаны на русском языке (и вошли в известную повесть его отца, Владимира Киселева, «Девочка и птицелет»), а поздние — уже на украинском. Это не отказ от одного языка в пользу другого, это естественное принятие обоих, билингвальность культурного поля.

«Откат» 1970-х годов — уже традиционно — оказался гораздо более жестким, чем в России. Инакомыслящим угрожали не только «волчий билет» и запрет на профессию с последующим вытеснением за границу, но порой и физическое уничтожение: примером тому — судьба Василя Стуса. Времена стояли «сравнительно вегетарианские», но в том-то и дело, что «сравнительно». Не говорим о том, что «буржуазным национализмом», подлежащим репрессиям, в любой момент могло быть объявлено что угодно — вплоть до возложения цветов к памятнику Шевченко. Но наиболее эффективным инструментом удушения украинской культуры оказалось ее «поощрение»: мертвящая рука официоза уверенно схватила все национально-своеобразное, да так и не отпустила по сей день. Песни и пляски в вышиванках и сапожках успешно вульгаризировали понятие народной культуры, превратили ее в «попсу» и ввели в обязательный, навязший на зубах ассортимент. В итоге в сознании миллионов возник железобетонный знак равенства между «украинским» и «провинциальным». Вновь наиболее востребованным оказалось народничество, причем в самом вульгарном изводе — то, что уже в наше время назовут метким словом «шароварщина». И все же «тайная свобода» — существование не против системы, а фактически вне ее — не была вовсе невозможна: именно так жил в те годы киевский литературовед и культуролог Мирон Петровский, много сделавший и делающий для того, чтобы в живой памяти сохранился образ мультикультурного Киева ХХ века.

Дотошный читатель может задаться вопросом: «А что же эмигрантская литература? Неужели там и говорить не о чем?» Нет, литература эмиграции (или, как у нас говорят, диаспоры) существует, она богата, географически разнообразна — от Пражской школы 1920 — 1930-х годов (Е. Маланюк, О. Ольжич, О. Телига, Ю. Липа и др.) до Нью-йоркской группы 1950 — 1960-х (Э. Андиевская, Ю. Тарнавский, Б. Рубчак и др.). Диаспорная литература — это и поэзия, и романистика, и переводы, и критика с литературоведением. И все же, несмотря на высокий уровень лучших диаспорных текстов, влияние, которое они оказали на литературу