[78] . Собственные наблюдения над одноклассницами Мур переносит и на русских вообще: «Чисто русские довольно редко красивые» [79] , — записывает он. Привлекательность Вали Предатько Мур объясняет ее украинским происхождением. Жизнь укрепила убеждения Мура. Девушки из Елабуги вызвали у Мура отвращение [80] , в Ташкенте Мура поражает «чрезвычайная вульгарность, примитивность [русских] женщин < …> ужасно редко встречаешь красивых» [81] .
Внешность русских мужчин Мур не выделяет, только замечает в Ташкенте: «Для русских силачей легко дается физическая работа» [82] . На фронте Мур увидит собственными глазами «каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей». Но и это восхищение силой и мощью русского солдата выдает в Муре чужака, русские в его глазах сливаются в единую массу, они похожи друг на друга, как, в глазах русского, друг на друга похожи китайцы: «Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно „масса”» [83] .
На русских «русский по происхождению» Мур смотрит со стороны. «Несколько наблюдений над русскими: они обожают сигареты, чай, соленые огурцы, собак и кошек, Волгу, балет, оперу, Золя, Бальзака и малые нации» [84] , — замечает он во время своего первого вынужденного путешествия по российской провинции. Снисходительно-доброжелательный тон выдает в Муре не только чувство превосходства над народом, любящим огурцы и балет. Мур совершенно очевидно отделяет себя от русских, отделяет, возможно, не вполне осознанно. Эти дорожные впечатления не сопровождаются обычной для дневника Мура лета 1941 года рефлексией. Просто забавные этнографические наблюдения. С русскими он пытался, насколько возможно, дружить. Мур даже прощал Димке Сикорскому, своему знакомому по Елабуге, любовь к игре на баяне, «крайностям футуристов» и стихам Есенина: «Это недостатки, которые следует приписывать не его личности, а русским вообще» [85] . В дневниках Мура легко отыскать закономерность: чем дольше автор живет в Советском Союзе, тем хуже относится к стране, народу, вообще ко всему русскому и советскому. В 1940-м — начале 1941-го Мур готов признать даже культурное превосходство советской России: «Наша музыка все-таки замечательно богата! Вся Европа соперничает с музыкой одной России» [86] . Не пройдет и года, как Мур будет ругать все русское, от «неорганизованных, пугливых, несуразных» [87] русских интеллигентов до простых людей. Ему все противно, ведь «вся эта грязь, весь этот страшный ужас, все эти несчастья идут из глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками…» [88]
В 1941 году в поезде Москва — Ташкент Мур записывает анекдот о русских. Это событие для Мура необычное, если не сказать — исключительное. Георгий Эфрон — юноша серьезный, рано повзрослевший, в своем восьмисотстраничном дневнике «пошутил» только однажды. Анекдот такой: француз, англичанин, немец и русский поспорили, кто дольше высидит в одном помещении [89] с козлом. Европейцы не могут вытерпеть и нескольких минут, зато от русского бежит сам «почти задохнувшийся» козел: «Замечательно!» — восклицает Мур [90] .
Русский народ, с его точки зрения, не может выиграть войну. «Только Англия и Америка способны восстановить Европу, Францию и захваченные территории Сов. Союза. Кто же еще?» [91] За два года войны Мур, если судить по ташкентским дневникам, только укрепился в своем отношении к русским. Даже победы Красной армии Мур приписывал неожиданной слабости немцев, почему-то растерявших воинскую доблесть. Когда немцы начали наступление на Курской дуге, Мур записал в дневнике: «Если только союзники не откроют вовремя Второй фронт, то нам хана…» [92] Когда же немецкое наступление провалилось, Георгий очень удивится: «Какие это, к чорту, немцы?» [93]
Муру совершенно чужды подозрительность и неприязнь к союзникам, столь распространенные тогда в советском обществе. Мур только на союзников и надеялся. Всякий, кто ругал англичан и американцев за промедление со вторым фронтом, был в глазах Мура русским шовинистом [94] , необъективным и недалеким человеком: «…подхлестывать союзников, торопить их и давать им военные советы — на это мы не имеем права» [95] , — строго замечал рассудительный юноша. Такая логика даже и теперь встречает возмущение у весьма интеллигентных и европейски мыслящих людей, а летом 1943-го, когда на громадном, от Мурманска до Черного моря, фронте ежедневно погибали десятки тысяч советских солдат, когда еще дымились развалины Сталинграда и Воронежа, такой высокомерный и хладнокровный аналитик должен был вызывать ненависть окружающих. Но Мура можно понять. Он говорил «мы», но, очевидно, подсознательно не ассоциировал себя с русскими, украинцами, белорусами, евреями.
О евреях надо бы сказать несколько слов. Как известно, дед Георгия, Яков Эфрон, был евреем из Ковно (Каунаса). В молодости он покинул родину ради учебы в Москве, затем оставил учебу ради революции и вступил в народническую организацию «Земля и воля», а позднее оставил даже веру предков ради любви к Елизавете Дурново. С тех пор над семьей Эфронов как будто тяготело проклятие. Трое детей Елизаветы и Якова умерли в детстве, младший сын, Константин, застрелился, будучи еще молодым человеком. Средний сын, Сергей Яковлевич Эфрон, прожил не слишком долгую, полную несчастий жизнь,
