О тайном туалете проводниц
Не хотеть сказать, не знать, что ты хочешь сказать, быть не в состоянии сказать, что ты думаешь о том, что хочешь сказать, и не прекращать говорить никогда или почти никогда, об этом следует постоянно помнить, даже в пылу сочинения.
С. Беккет, “Моллой”
Кто в детстве ищет золото инков, кто — пятый угол, кто — мушкетёров, кто — настоящих маму и папу, я же всё детство проискал тайный туалет проводниц.
Мы много ездили — летом и зимой, а иногда и весной и осенью мои родители брали и везли меня в путешествия на юг — в Крым, на Кавказ. Азов, Кубань, Одесса и даже странный славный город Кременчукигек всегда ждали меня и всегда находили для меня место и время.
Я полюбил поезда. Полюбил движение вагонов и новые, незнакомые лица, разговаривающие со мной как со взрослым. Полюбил фонарики над постелью — почти всегда работающие. Столик, на который выкладывалась еда — у всех одна и та же. У всех разная. Занавесочки на окнах, за которыми каждый раз новые станции. Или лес. Коврик по коридору. Коридор.
И конечно же, я сразу подружился со всеми проводницами Советского Союза. Даже с теми, которые ездили в Хабаровск и во Владивосток, куда нам было не надо. Я сразу же стал им лучшим другом. Я разносил вместо них чай и забирал пустые стаканы, ходил за постельным бельём и, когда просили, возвращал полотенца, поправлял и вешал на место ни на чём не держащиеся занавесочки и выбрасывал в мусор мусор.
Не знаю, может быть, я хотел, когда вырасту, стать проводницей. Проводницами. Или кем-то на них похожим. Мне нравилось то, что они такие, нравилось то, что они делают в своём вагоне, нравилось быть с ними хотя бы на день-полдня дороги. Пути.
Но что я делал с особым чувством — это закрывал и открывал специальным, не похожим на ключ ключом туалеты. Ключ — это была высшая форма доверия. Он с трудом помещался в моей руке и был мне не по росту. И не по званию. Но мне его давали — давали как маленькому Помощнику Проводниц. Давали, как дают каску или брандспойт пожарные маленьким Помощникам Пожарных. Как дают на время — не великое, не большое — свою поварёшку маленьким Помощникам Поваров повара. Как вообще что-то, не важно что, попадает из одного мира в другой и остаётся там навсегда. Сначала — на время, потом — навсегда.
Мой ключ был таким же, как Золотой Ключик Буратино. С той лишь разницей, что он им отпирал дверь в какую-то тайную комнату своего подсознания, а я своим — во вполне осязаемый и общий для всех пассажиров туалет. Чей ключ важнее? Тогда мне казалось, да и теперь вот кажется, что мой.
Когда в Сочи подчинённый моего приехавшего с проверкой от института отца, заговорщицки щурясь на солнце, предложил мне посмотреть на своих переодевавшихся в чистое официанток, я даже на них не посмотрел. Зачем они были мне? У меня были проводницы — лучшее из того, что создала для меня природа. Создала и забыла. Воздушные и бестелесные — проводниц тогда в поезда брали тоненьких, чтоб можно было разойтись с ними в проходе, — всегда улыбающиеся — но не так, не только себе, как стюардессы, — чистенькие, в сине-белой форме, готовые в любой момент, даже, если кто-то не спит, и ночью, выполнить любое желание пассажира, мои проводницы могли бы быть феями, если б уже не были ими.
Вот только одно было неладно в моём Датском королевстве — все в нём исправно писяли и какали, кроме самих проводниц. Все — это значит включая меня, моих папу и маму. А проводницы — это я знал твёрдо, у меня же был ключ — в туалет ни разу не заходили. Нет, они могли туда зайти протереть зеркало или поправить перед ним причёску, всё — не закрывая дверей, — но пойти и закрыться там на какое-то время — нет, такого не было никогда, ни в одном поезде.
Принцессы, феи, конечно, не писяют — об этом знают все, даже дети, — но ведь в моём личном волшебном Датском королевстве писяли все, даже они. Писяли и какали. А проводницы — нет. Мы ехали и ехали, жизнь пролетала за окном быстро — а что, надо, чтоб долго? — ночные звуки сменялись утренними; туда-сюда по проходу бегала всякая мелкая шелупень, в том числе и я сам, взрослые тоже кто как мог вносили свою лепту в это движение; горели то ярким, то тусклым светом лампы и лампочки; дребезжали стаканы в подстаканниках и ложки в стаканах; падали с верхних и самых верхних полок чемоданы, соскальзывала на пол постель и тут же чудесным образом водружалась на место; частным героическим усилием: кольцом, зубами, глазом, об стол — открывались бутылки с пивом и лимонадом “Буратино”; и общим — вместе с поездом — преодолевались тысячекилометровые расстояния; всё вокруг двигалось, неслось, летело, горело, светилось — со страшной скоростью, опережая само себя на несколько шагов, — и именно поэтому, потому что жило и стремилось жить дальше, — исправно функционировало, вибрировало, храпело, потело, пахло, кричало, мочилось и испражнялось. А проводницы — плоть от плоти, суть от сути, песнь песней — поезда и поездной, самой лучшей и самой быстрой, самой настоящей в мире жизни — ею не жили. Или жили, но как-то невидимо, тайно, по-своему. И я принялся за поиски.
