Мы встретились вечером возле “Лампы”. Рыжая пришла с питекантропом.
— Разрешите представиться? — Он горячо пожал руку. — Богдан.
Имя самое идиотское. Он тревожно заглянул мне в глаза и спросил, читал ли я Пруста. Я нехотя признался. Он доспросил:
— Всего?
Он пошел рядом, заглядывая в глаза.
— Извините, что настаиваю. И “Обретенное время” тоже?
И обретенное. И все виды утраченного.
— Вы ведь актер? Пруст, очевидно, не сценичен. Как, впрочем, и Джойс. Титаны.
Мы торжественно помолчали. Я вспомнил, что недавно видел монолог Молли Блум, но поддерживать этот разговор не хотелось. А питекантропа было не остановить.
— Я занимаюсь проблемой Германтов в контексте европейских династий.
Рыжая захихикала.
— Делез пишет, что даже Германты не имеют иной неизменности, кроме неизменности имени...
“А некоторые, — подумал я, — имеют неизменность идиота”.
Она останавливалась в подворотне и, оглянувшись на меня, подносила ладонь к глазам, словно закрываясь от палящего солнца. Хихикала. Убегала-прибегала. Питекантроп устало говорил: “Ну Соня, сколько можно”...
Под закопченным сводом в сквозных дворах она подпрыгивала и касалась кирпича. Хвастая, показывала мне черные пальцы. Снова хихикала. Она делала меня стариком, папашкой, криво ухмыляющимся типом, приземленным, материальным, скаредным, скучным, тупым, неспособным удивляться, чудить, прыгать и махать руками как мельница — одним словом, взрослым.
Меня это ужасно злило.
И тогда я тоже подпрыгнул и коснулся черного свода, рукав новой дубленки треснул.
— А это какой дом? — спросила она.
Я знал, но говорить не стал.
— Да, какой это дом? — спросил я и уставился на питекантропа.
Питекантроп нахмурил отрезок лба и сказал:
— Если память мне не изменяет, это знаменитый дом-календарь, построенный в 1867 году графом...
Мы с ней переглянулись, она схватила меня лапкой в варежке, и мы понеслись. Зануда остался позади, а мы бежали через черные тоннели дворов, трогая витражи и щелкая каменных львов по носу, цокая по керамическим плиткам, ветер, свет, пыль и история неслись на нас, неслись быстро, как протонный поток, зануда позади в тумане кричал: “Куда же вы, друзья, это нечестно!” — а мы бежали, бежали, бежали мимо потертых коленок ангелов, мимо рыцарей с отбитыми лицами, мимо крестов, мимо туй в кадках, мимо граффити, мимо ледовых скульптур, мимо вертепных героев — козы, черта, смерти и жида, мимо ряженых, мимо дымных окон кофеен и желтых ламп в них.
Мы пробежали весь город насквозь, вышли из его нутра наружу, на площадь возле ратуши.
Здесь сияло подсвеченное петардами и фонарями небо, ходили факиры и акробаты, дудели в глиняные свистульки дети, продавали горячее вино и каштаны, сияли часы на ратуше, и возле них толпа, спаянная как хор, ждала, когда фигурки выйдут над циферблатом, чтобы стукнуть друг друга в лоб и разойтись.
Она сняла варежку и взяла меня за руку, и вдруг я испугался. Наверное, в такие минуты — под звездами и шутихами — и говорят девушкам что-то важное или хотя бы целуют.
— Я куплю вина, — трусливо сказал я, а когда вернулся со стаканчиками, ее уже не было.
