Папа находился в командировке в соседнем Киржаче и должен был вернуться только на следующий день к вечеру.
В первые минуты после ухода Густава мама как-то суетливо и бестолково бродила по дому, рассеянно переставляя предметы на стеллажах и комоде. Покупки свои она так и оставила лежащими на ковре, даже распаковывать до конца не стала. Потом долго стояла у окна, смотрела на исчезающую в сумерках пыльную дорогу. Когда стемнело, она молча сидела на диване, сложив на коленях руки, невпопад отвечая на наши расспросы. Но вот на ее лице проступило знакомое нам благостное выражение, а вскоре и улыбка, правда странная — словно она улыбалась самой себе.
Наконец она поднялась и, все так же улыбаясь, попросила, чтобы мы собирали на стол и ужинали, а сама пошла печь пироги.
Мама любила печь. У нее всегда был запас муки и дрожжей, но на этот раз их не хватило. Магазины уже не работали, и она попросила тетю Настю поскрести по сусекам. Ни нам, ни тете Насте она ничего не объясняла. Да та ни о чем ее и не расспрашивала, лишь выразила сомнение, успеет ли тесто дойти к ночи.
— Значит, буду ночью печь, — ответила мама весело.
Каждый из маминых пирогов имел свое время, был приурочен к календарному или семейному празднику. Но был один пирог, который мама пекла круглый год, чуть ли не каждый месяц, а то и чаще, — пирог с посыпкой, или, как у нас называли, с посыпушками, наипростейший, для которого ничего не надо, кроме муки, молока, одного-двух яиц, немного масла, сахара и соли. Мама старалась его разнообразить фруктовой начинкой. Я же любил и люблю до сих пор самый простой вариант, без начинки. По утверждению моей бабушки Терезии, все хлебные запахи и нюансы хлебного вкуса заложены в самом пшеничном зерне, надо лишь дать им проявиться. Кроме выпечки, мама в ту ночь готовила и трудоемкий немецкий обед, и мы перед сном помогали ей раскатывать скалкой тесто для лапши и разрезать его на длинные тонкие полоски.
Когда на следующее утро дядя Федя, приведя к нам Густава, опять куда-то заторопился, стало ясно, что он пользуется Густавом для прикрытия, сам же убегает халтурить. На то, что мама при нем вдруг заговорила с Густавом по-немецки, он никак не прореагировал — лишь сказал, втянув воздух носом:
— Во как настряпали, аж краску перебивает, — но от угощения отказался: — Некогда.
Густав сначала стеснялся идти на кухню. Его, как он позже признался, особенно смущало мамино “вы”. За все время плена никто к нему так не обращался.
Тетя Настя налила в граненый стакан чаю и подала его Густаву на глубоком блюдце.
— Я испекла то, что у нас дома готовили, — сказала мама. — Подумала: раз выговор у нас такой похожий, может, и готовят у вас по-нашему. Узнаете?
Густав долго ни к чему не прикасался, только все разглядывал. Взгляд его неизменно возвращался к пирогу с посыпушками в центре стола.
— Штройзелькухен, — сказал он тихо.
— У нас его называли ривелькухен, — ответила мама.
Он ел медленно, откусывая от пирога маленькие кусочки и глядя в пространство, словно что-то вспоминал. А затем у него полились слезы, и он вытирал их рукавом комбинезона. “Если расскажу в лагере, что ел сегодня штройзелькухен, товарищи подумают, что я начинаю сходить с ума, у нас уже со многими такое случалось”.
Вдруг он сказал:
— У вас пахнет свежим тестом.
Мама подтвердила:
— Я с утра новое поставила. — И сдернула с таза, стоящего на скамейке у стены, полотняное полотенце.
— Хотите сами попечь? Плита еще горячая.
Густав посмотрел на маму недоверчиво, словно не поверил собственным ушам или подумал, что над ним подшучивают.
— Да я серьезно, это же я для вас тесто ставила, — солгала мама.
Он нерешительно протянул к тесту руку, оторвал кусочек, помял, положил на язык, потом уверенно сказал:
