— Отец, однако, не боялся бросать. Не боялся бросать, а значит — не боялся начинать снова. Ты же знаешь, Лёльк, отец вообще-то москвич. Но шесть лет, даже больше, он в Сибири — у друзей. Заболел Сибирью… Настоящий сибирский мачо! Он там охотится на волков. Со своим дружком Звоницыным…
Максим, вспоминая, словно бы слышит со стороны суровый голос отца. Сильный, раскрепощенный мужской голос:
— Звоницын… Ударение на “о”, Максим. Запомни. Обязательно на “о”… Звоницын.
— Отец, Лёльк, всегда поправлял меня… мое ударение… Звоницын.
Но Ольга уже решилась на последнее объяснение… сейчас же!.. и на разрыв. Да, среди ночи.
— Максим. Я беру всю вину на себя. Это была моя ошибка. Это я ошиблась… Твоя замечательная музыка. Твое открытое мужское лицо! Я обманула сама себя. Я поторопилась. Я влюбилась… Прости меня.
— Как странно, родная. А я шел сюда и как раз думал: если Лёлька меня бросит, мне конец.
— Твои находчивые, замечательные острые слова… шутки. — Ольга всхлипнула. — Твое обаяние… Уже не поможет.
— Непонятно.
— Все понятно, Максим. Это точка. И пожалуйста не думай ни про секс, ни про то, какой ты мужчина. Ты замечательный сильный мужчина… Но… Но я… Я беру вину на себя… Не сердись. Тебе… тебе ведь было хорошо здесь? в этом скромном полуподвале? со мной?
— Еще как, Лёльк!
— И мне было чудесно. Этого у нас не отнять. Это было, было. Этого могло не быть вовсе.
— Ты плачешь?
— Пустяки. Слезится глаз.
Они стоят друг против друга, еще секунда — и разрыв.
Максим ищет слова. И кое-что, как ему кажется, он находит:
— Я, Лёльк, вот о чем думаю. Ты, Лёльк, не любишь меня так же мощно, как я тебя.
Да, смешно. Он умеет смешно.
Но Ольга не смеется: — Потише, Максим…
— Боишься, что твой угрюмый заика проснется.
— Он спит крепко.
— К тебе не пристает?
— Максим!.. Он больной мальчик.
Помолчав, Максим решается на большую уступку.
— Хорошо, Лёльк. Я согласен… Мы выступим здесь, в твоей К-студии. Рядом с этой абстрактной мазней. Будем здесь хороводиться… В безлюдной кафешке с чаем. Под шорох газет… Ты намалюешь нам абстрактную афишу, да?.. Жить жизнь можно везде. Мы вернемся сюда — с заблеванных московских окраин.
