боль.
— Не плачь… Я с тобой, Оля… Мы поедем в Питер…
И тотчас получила ответный истерический вскрик:
— Смеешься! Издеваешься!.. Какой, к черту, Питер!
— Я…
— Если я еще… Если еще раз я услышу… про Питер… — плачуще, через взрыды кричит, протестует, грозит Ольга.
— Прости меня. Молчу. Молчу…
Ольга плачет.
Ну казалось бы — что ей? Что ей этот дурной, уже отставленный Максим?! Этот заполошный рок- музыкант!.. чужая мелодийка! мелкое музыкальное заимствование!.. А вот ведь больно! А какое жжение у сердца!.. И так жаль себя — самую глупую женщину из всех глупых. Эти повторяющиеся неудачи… эти темные провалы… эти мужчины… они ее достали! Достали!
Больно клокотнув горлом, невнятное выкрикнув, Ольга убегает — туда.
Скорее туда, где никого… Где пустые полутемные комнаты, где ее Кандинский.
Инна останавливает Артема. Устремившегося было за Ольгой… Схватила за руку:
— Не надо. Не ходи за ней… Ни к чему.
*
Из полуподвальных безлюдных комнат доносился теперь затяжной женский плач.
Затем, на смену, временно повисла тишина — еще более гнетущая. И тут же опять плач. И первым не захотел (или не смог) эти Ольгины слезы терпеть молча Батя. Бывалый старик, он попросту вернулся к своему некончающемуся рассказу, к ямам памяти.
— …Одно время работал внутрикамерным… К Рогожину меня подсадили в почти полной тьме. Он мне обрадовался! Однорукий Илья Рогожин терпеть не мог одиночную камеру. Перед сном выл… Он почасово знал, что и как с ним будет дальше. Он хотел поскорее в лагерь.
Когда вперебив его слов угрожающе, очередной волной накатывались, неслись рыдания Ольги, Батя примолкал, притормаживал.
А вот Артем, которого к рыдающей не пустили, выражал свое гостевое недовольство: — Инна!.. Что? Она так и будет плакать?
Инна отвечала коротко: — Так и будет.
— Но почему?
— Не знаю. У женщин бывает.
Артем нервно хрустел пальцами рук.
А Батя продолжал свое. Его чуть лающий густой басок спокойно пробивался сквозь женский плач. И как-никак подталкивал вперед их застоявшееся время. Которое все они так винили.
— …Перед сном обязательно выл… Он хотел поскорее в лагерь. Мне не пришлось особо стараться или провоцировать. Рогожин наговорил незнамо чего сам и сразу!.. У меня был голос, которому хочется верить. А Рогожин хотел поскорее в лагерь. Он без конца твердил… Как молитву-самоделку… что главное в жизни — раствориться в людях. Главное — потерять свое “я”. Так умно он говорил. У него было как бы
