веслами, / во тьме ветвями загребает. / Под кустиками низкорослыми / порой кошачий хвост мелькает”.
В целом же в отношении этой книги можно повторить то, что заметил по поводу другого сборника Салимона, «Рогатых зайцев», Вадим Муратханов: «Читая его книгу, порой испытываешь искушение впасть в вандализм и, выдрав десяток-другой листов, сделать из нее томик потоньше» [6] . Но, боюсь, при такой икрометной тиражируемости — сотнями — однотипно-дачных стихотворений этого вандализма никто бы и не заметил.
М. Б. Б а р у. Цветы на обоях. М., “Астрель”, 2010, 192 стр.
Еще один пример пейзажной лирики. Сборник мог бы называться “Осенние цветы на обоях” или “Цветы на осенних обоях”: эпитет “осенний” — самый частотный в книге, повторяется 35 раз (специально подсчитал) — больше, чем “зимний”, “весенний” и “летний” вместе взятые; впрочем, и с ними ощутимый перебор. Танка — жанр, на который так очевидно ориентируется автор, — чаще всего обходилась канонической системой намеков на время года, не именуя его в лоб.
Интересна попытка Бару “поженить” танка (но без жесткой силлабики, а в верлибрическом, “экспортном” варианте) с ироничной эпиграммой. Чаще — удачно: “брошенная кукла... / в нейлоновых волосах / седая прядь”. Порой — очень хорошо: “Холодный вечер. / Долго грею руки, / Чтобы тебя обнять”. Иногда — никак: “гуляем по саду... / букет в твоих руках / строит мне анютины глазки”. В целом — как и у Салимона: слишком тематически узка делянка, слишком поэтически необязателен результат.
А. В. Д ь я ч к о в. Райцентр. М., “Мир Энциклопедий Аванта+”, 2010, 160 стр.
И снова “дачная поэзия”, местами интересная, местами утомительно-однозвучная.
Правда, у Дьячкова лирический герой меньше растворен в пейзаже, иногда сквозь густую ботву мелькнет что-то щемяще автобиографическое: “В четверг ко мне приехал папа. / Привез в подарок пистолет, / осеннее пальто из драпа / и сверток импортных конфет. <…> Всю ночь я с кухни слышал шепот. / Просящий женский, злой мужской. / От косяка клин света желтый, / Сужаясь, двигался за мной”.
Иногда — ярко и рельефно проступает история: “Почти темно. Спускаются к реке / животные, бородачи без веры, / язычники бредут, легионеры, / гудят на непонятном языке. / Забыв про дом и быт, про смех и женщин, / мужья уходят в воду и сыны. / Никто не поднимает головы. / Тьма чавкает, гогочет и скрежещет” (“Переправа”). (Интересно посмотреть, как эти стихи перекликаются с “Переправой” Мартынова: “Туман. Река. Клубятся облака. / Я жду. И вместе ждут у переправы / Охотники, солдаты, гуртоправы, / Врачи, крестьяне... Всех томит тоска”.)
Да и пейзаж у Дьячкова разнообразнее — то среднерусский, то палестинский: “На мелководье видно, как песок / из-под стопы взвивается, и кружит, / и оседает. Терпкий запах стружек / и сладкие — олифы и досок” (“Первые апостолы”). Пусть этот стих лишен иронии, как у Салимона, или парадокса, как у Бару, он мифилогичнее, сказочнее, безыскуснее: “Пустынный пляж. Забытая лопатка. / Детдомовец в рюкзак сложил манатки. / Рюкзак в кладовой заперли давно. / Ключ — в чреве карпа. Карп ушел на дно” (“Век”).
В л а д и м и р И в а н о в. Мальчик для бытия. Стихотворения. М., “Журнал поэзии „Арион””, 2009, 72 стр.
“Last but not least”, как говорят в таких случаях англичане. “Последний по списку, но не по значимости”. Хотя книга вышла в другой — старой — арионовской серии, по духу она вполне встраивается в один ряд с “аэстэшным” проектом, примыкая в нем скорее к пейзажному “минимализму” Салимона, Бару и Дьячкова.
Достоинство лирики Иванова — в том, что стихи его менее пейзажны, более наполнены людьми, заботами, делами, временем. “Морозы, морозы везут тепловозы, / Платформами гонят — я был очевидцем. / Я видел, как вместо сосны и березы / Платформы с морозами гонят в столицу. // Их свалят небрежно у стен мавзолейных, / А после, конечно, растащат по дачам. / Пока же их тащат ширококолейной / Из мест, где Сусанин поляков дурачил” (“Порожняк”).
Недостаток — в том, что минимализма, а точнее, чувства, где, в каком месте нужно “прекратить стих”, Иванову часто не хватает. В том же замечательно начатом “Порожняке” стих еще десять катренов катит действительно “порожняком”, скучновато перетряхивая “русско-польскую” тему, чтобы в финале выдохнуть совсем уж никакое: “Поляк, на поверку, был умалишенным / Лесничим, с войны не дождавшимся сына”…
И это, увы, можно сказать о большинстве стихов книги. Зачины — такие, что просто хочется “слоняться по городу и репетировать”. “Вчера падал снег удивительный, / Сегодня он липкий — строительный”. Или: “Нанять „зилка” и ехать выбирать / Кусок гранита у ж/д моста, / Ладонью грязной пот со лба стирать, / Отшучиваясь: „Надо знать места / Гранитные”, — и мест не выдавать” (“Хлопоты”). А дальше начинается “порожняк” или, в лучшем случае, “полупорожняк”: строки, мало что добавляющие к зачину. Вот начало: “Кого не били в нежном возрасте, скажи? / Тебя не били? То-то, всех нас били. / Тропа войны ведет за гаражи, / Где надпись та цела, что мы там были” (“Историки”). И после этого идет такое: “Пусть время — не колода, но пасьянс — / В любой из дней не заперта калитка, / В любое место... Ихний
