в тоске по жизни ногти грызть,
заламывать и класть на горло.
Две длани. Зов и нерв реклам
трактирных. Верхний угол фрески.
К ним я, и весь мой род, и клан,
все человечество — привески.
Мой голос ими тронут был
и осенен покров телесный,
когда, как тесто, голубь взбил
эфир игрой десятиперстой.
3
Не жизнь утрата. Не фарфор
разбит. Не что внутри и окрест,
пыль. Не что было до сих пор,
урон. Но возраст — кончен возраст.
И следующему не быть.
В нем все былые. Он тот самый
зовущий плакальщицу выть
над им и ими полной ямой.
Крах срока. Но сроков ли жаль?
Их цифр, их мелочей, их массы?
Того, что короток февраль?
Словца, смешка, слезы? Гримасы?
Не беглой, а другой, слепой:
когда мы рвем, резцы ощерив,
с мечтой, тщетой и счастьем, — той
навек натянутой на череп.
* *
*
Не может быть, что я — как те, что те — как мы.
Для них — кто жил до нас — мучная наша шутка
