опровержение домыслов, протянул ниточку от личного специального задания, полученного сэром Исайей Берлином непосредственно от сэра Уинстона Черчилля, через доклад Берлина о настроениях советских писателей, где, несомненно, были использованы высказывания Анны Ахматовой, — к знаменитой Фултонской речи английского премьера, которая и положила начало „холодной войне”.
Что же до другой „фантазии”, то истинность ее, то есть тот факт, что она вовсе не являлась фантазией, подтвержден неоднократно воспоминаниями, высказываниями и стихами младших ее современников. К тем, что известны, могу добавить тот, которому была свидетельницей.
В январе 1966-го Иосиф Бродский посетил Москву, остановился у нас. Анна Андреевна в те дни находилась в Боткинской больнице, Иосиф отправился ее навестить. Когда я, по его возвращении, осведомилась о ее самочувствии и прогнозах врачей, то в ответ услыхала:
— Она была такая... — Иосиф поискал слово, затем со смущенной и ласковой улыбкой, столь редкой на этом лице, закончил: —
Это было так неожиданно, так лично и так великолепно непочтительно!
Я попыталась в уме приладить эпитет, подходящий юной девушке, к привычному мне облику грузной, тяжело больной старой дамы и убедилась, что он тут решительно неуместен. Но — странное дело: под влиянием этих слов я вдруг увидела ее другими глазами. Образ живого классика померк в моем воображении, сквозь него проступили знакомые по портретам и фотографиям черты изысканной красавицы, и припомнилось, как мой отец говорил, что не встречал женщины, прекраснее Анны Ахматовой...
— Знаешь, какая она высокая? — продолжал меж тем Иосиф. — С меня ростом! Мы с ней прошлись по парку, плечи — вровень! Почти...
Похоже, Надежда Яковлевна на сей раз против истины погрешила”.
Михаил Бутов. Две недели на вечность. — “Вокруг света”, 2011, № 2 (2845) <http://www.vokrugsveta.ru>.
Многожанровое произведение (текст анонсирован обложкой номера): путевые заметки, исторический очерк, путеводитель, свидетельство очевидца и т. д. — все разом. Присутствие автора — замечательно: “Обнаружив ваш интерес, сирийцы могут предложить свои услуги в качестве своеобразного гида в скрытое от чужих глаз пространство города за очень небольшую плату. В лавке антиквара-армянина, где я перебирал монеты, со мной заговорил на чистом русском случайный человек лет сорока пяти и предложил показать места, где я могу найти нечто интересное. И он отвел меня туда, где делается сирийский „антиквариат”. <…> Поторговавшись с хозяином и не сойдясь в цене, мы отправились дальше по улочкам жестянщиков, чьи лавочки, набитые под потолок покрытыми толстым слоем пыли кофейниками, джезвами, светильниками, блюдцами и блюдами всех размеров, оказались куда ближе к моему детскому сказочному представлению о Востоке, чем даже большие рынки сладостей и пряностей. Сирийцы, особенно христиане, любят сниматься, и если у вас на груди болтается внушительная камера, вы непременно будете привлекать к себе внимание. „Погоди, погоди, — зазывал меня на здешнем многоязычном волапюке хозяин рыбной лавки, — я сейчас позову друга, снимешь нас вместе. Он вот такой толстый! Тебе понравится!””.
Кирилл Бутырин (Мамонтов). Страсти по смоковнице. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2010, № 12 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Беспрецедентный разбор последней книги Сергея Стратановского, сделанный другом и сподвижником поэта по самиздатской литературной журналистике. В московских журналах такого, пожалуй, и не прочтешь: сугубо питерский замес, особая
Рената Гальцева. Искусство отвращения. — “Нескучный сад”, 2011, № 1 <http://www.nsad.ru>.
“То, что выставляется сегодня под названием актуального искусства, есть продукция какой-то иной деятельности человека (и одновременно симптом его психического состояния) и требует иного наименования: к примеру, аудиовидеоаттракцион (АВА), или возможно, удачнее — „акционизм” (термин, кстати, функционирующий в арт-критике). Ведь объявившее свое искусство рычагом перелопачивания общества (и человеческого существа) новейшее новаторство, бросая вызов миру и Риму, приобретает функции пропагандистской деятельности и даже прямого действия (существует такое течение — „живопись действием”). Как мы видим, этот мейнстрим не только не служит цели искусства — красоте, он является прямым вызовом ей. И корни подобного явления — в самом мировоззрении, во взгляде творца нового типа на мир, который для него перестал быть образом красоты и носителем смысла, но превратился в абсурдное, достойное мщения пространство. Однако если это „искусство” отказалось от того, чтобы приносить эстетическую радость, то это не значит, что оно отказалось от эмоций вообще: субститутом радости в новейших экспонатах оказалось злорадство. Достаточно признаний зачинщика дадаизма Т. Тцара: „Начинания дада были связаны не с искусством, а с отвращением”; или одного из основателей берлинский группы дадаистов Георга Гросса: „Моим пером водили ненависть и презрение”, а жизнь из-за „кипящей во мне злобы превратилась в сущий ад””.
