— Нет, не за это. Да это и не совсем так. Но ладно... Давно проехали.
— Тогда за что?
— Что не умела ценить... что испортила тебе три года жизни... вообще, что вышла за тебя замуж...
— Ну, тут вина обоюдная. Ты вышла за меня, потому что решила, что пора, потому что все говорили, что надо, потому что независимости тебе не хватило. Вышла, хотя и знала, что не нужно тебе это. А я женился, потому что очень хотел, хотя и знал, что ты мне не подходишь. Видел, что ты совсем дикая, совсем не то, что мне нужно, но надеялся, что со временем... Но я оказался плохим укротителем. А ты... не знаю, чего ты тогда искала, но ясно, что во мне ты этого не нашла.
— Дура была, потому и не нашла...
— Нет, не поэтому. А потому что не было во мне этого, не было и нет. Я догадывался, что делаю ошибку...
— И я догадывалась...
— Вот видишь. Оба виноваты, и нечего просить прощения. Мне и мама твоя, еще до женитьбы, намекала, что мы не подходим друг другу. Ты же знаешь, мы с твоей мамой очень подружились. Но она намекала слегка, тактично, а я был влюблен и не слышал.
— Да, мама...
— Очень умная была женщина, все понимала. И добрая. Я у нее до самой ее смерти бывал. А кстати, почему ты ее не взяла с собой?
— Я звала, а она не захотела...
— Видно, плохо звала.
— Нет, я очень звала...
— Ну, не знаю, не знаю... Дело твое.
— Совершенно верно.
— Она мне еще кое-что про тебя сказала, позже, ты к тому времени уже уехала. Если бы знал с самого начала, ни за что бы не женился.
Что такое ужасное могла рассказать про нее мама? Что она капризна, труслива, застенчива, ленива, высокомерна? Что она цинична и наивна? Что она “умная очень, книжек начиталась”? Все это он мог видеть и сам, и это его не остановило.
— Что же такое ужасное она тебе про меня рассказала?
— Нет, не ужасное, а... Она сказала, что до сих пор удивляется твоему переселению в Израиль. К евреям.
— Да. Она удивлялась. Ну и что?
— Она сказала, ты и замуж за меня решила выйти главным образом потому, что я русский, не еврей.
— Она тебе это сказала? Странно, откуда она...
— Значит, правда?
— Ну, предположим. И это плохо?
— Плохо, хорошо... Кому это охота быть не мужем и другом любимым, а всего лишь инструментом обрусения? Вот тогда я и почувствовал окончательно, что ты для меня чужая. Чужая и малосимпатичная женщина.
— Но ты же знал, что я еврейка! И мама моя была еврейка, и отец...
— А меня это не касалось. Отца твоего я не знал, а твоя мама была для меня не еврейка, а дорогой и уважаемый человек. И любил я не еврейку, а тебя. И после долго страдал. Но когда она рассказала мне — ты сразу стала для меня еврейка, и чужая. И я перестал по тебе страдать.
