Новый Мир ( № 7 2011)

Наталии Черных “Последний старец”.

В совместной с “НМ” рубрике “„Новый мир” — „Новый город”” здесь публикуются стихи прошедшей через Волголаг Анны Радловой (1891 — 1949), место захоронения которой обнаружили учащиеся рыбинской школы № 15 вместе с учителем Л. В. Юрченко. Кстати, жизнеописание о. Павла — одна из настольных книг Ильи Любимова, фрагмент интервью которого журналу “Фома” — выше.

 

Илья Фаликов. Надоело кланяться. — “Знамя”, 2011, № 5.

О сборнике работ Александра Агеева “Конспект о кризисе” (2011).

“Но не кто иной, как он сам потребовал от вялого писателя наличия мировоззрения (выделено Агеевым. — И. Ф .), заметив в скобках: „ (пишу это страшное слово и думаю: о боже, чего только мне не скажут по этому поводу)”. Роднянская назвала его „левым либералом”, а этот „западник” (внук крестьян по отцу и матери) без оглядки на братьев-„нигилистов” выдал сполна Фукуяме с его „Концом истории”. Агеев полагал: наш вялый осмелел насчет скепсиса и безответственности после знакомства именно с фукуямовским концептом…

„Краткие списки” любимых и нелюбимых авторов лишь частично совпадают, скажем, с моими, но это дело десятое, то есть частное. Он перманентно сражался с Немзером, но сердечный отклик на „Дневник читателя” (за два года) — можно сказать, чистая лирика. Надо, наверно, отметить, что наиболее непримиримо он бился с „неподкупным Басинским” (намек на „неистового Виссариона”?) — на вытоптанной площадке вокруг реализма. Притом это Агеев, противник горьковеда Басинского, прочувствованно говорит: „Горький еще вернется. Мы его не дочитали”, и не надо искать у Агеева один и тот же ценник на ком-то или на чем-то.

Это люди одного поколения, но никакого возрастного патриотизма или шовинизма у Агеева нет. О. Павлова, например, он активно не принял не потому, что тот пришел с каким-то там молодым, неведомым нахрапом, а потому, что увидел в нем автора, не справившегося с собственным — не очень-то и большим — жизненным опытом, натужного копировальщика Платонова и Солженицына. С другой стороны, Агеева сокрушает странноватая продукция молодящихся патриархов — Маканина и Аксенова.

Кто бы мне сказал, что такое харизма? Агееву это смешное словцо дико не нравилось. Но вот бывает же так, что ты с человеком не очень-то и согласен, но слушаешь его. Слушаешь. С Агеевым — именно так. Харизма?

Крохотный мемуар. В 99-м у меня шел в „Знамени” очерк через отдел, названия которого я не знал, но пару раз туда заглядывал. Над угловым столом нависала белокурая голова, затылком приветственно кивавшая входящему. Человек безотрывно читал-писал. Один раз я мельком увидел лицо. Хорошее, русское. Я не знал, что он тут — главный. Согласитесь, это — стиль”.

 

Алексей Цветков, Алексей Бартошевич. Очередная попытка. О новом переводе “Гамлета”. — “Иностранная литература”, 2011, № 3.

“ Алексей Бартошевич. Вообще, строго говоря, я не филолог, не специалист по переводу, я занимаюсь историей театра. И я занимаюсь историей Шекспира в постановках разных веков, включая наш собственный. И в качестве человека, связанного с театром, я должен сказать, что тот перевод, который вам сегодня представлен, по- моему, в высшей степени интересен с театральной точки зрения. Что я имею в виду? Я думаю, что у многих вызвало не то что недоумение, но удивление то, как переведено начало самого знаменитого на свете монолога. Не „Быть или не быть”, а „Так быть или не быть”. Я попытаюсь прокомментировать эту строчку, как я ее понял. Во-первых, это самое слово „так” очевидно создает ощущение некоторого процесса, продолжения хода мысли. Обычно же монолог понимается или читается как некоторая остановка в действии, когда выходит главный артист на сцену, становится в эффектную позу и начинает „Быть или не быть”. И вот это самое „так” мне кажется очень уместно. С другой стороны, что, может, даже важнее, в театре шекспировского времени (это маленький театроведческий комментарий) монологи читались в публику. Представления о том, что у Станиславского называется „публичным одиночеством”, не существовало. В сущности, Гамлет спрашивает у публики : „Быть или не быть?” Он прямо выходит на диалог со зрителями, которые окружают его не по ту сторону рампы, не „там, где-то” в торжественной темноте зрительного зала, а он видит их лица вокруг, страшно близко к себе. Лица окружают его со всех — ну не со всех, с трех — сторон. И, мне кажется, вот этот самый контакт со зрителями, к которым этот монолог обращен, это самое слово „так” очень подчеркнуто его задает. Я с большим удовольствием читал этот перевод в целом и мог бы привести довольно много примеров, насколько эта работа связана с задачами сценическими”.

Вообще — разговор очень живой и напряженный. В следующем же за приведенным монологом обмене мнениями — Цветков, например, высоко оценивает фильм Кеннета Брана — Бартошевич решительно аттестует его “одним из самых пустых фильмов по этой пьесе”.