Обед в СковородинЕ
Был февраль. Шли большие учения. Борт № 22 на целый день отдали в распоряжение человека в штанах с красными лампасами. Возили генерала. С утра летали с ним и его полковниками по амурским гарнизонам, к обеду прилетели в Сковородино. Там, на укромных железных путях, у замерзшего озерца, под присмотром танка стоял железнодорожный командный пункт. В этом недлинном составе у генерала был свой вагон, в который и пригласили экипаж вертолета — отобедать.
Столик для летчиков накрыли у самого входа, генерал же со свитой принимал пищу в глубине своего вагона, за перегородкой.
— Коньячок накатывают, — потянул опытным носом командир экипажа капитан Божко.
— Ну и ладно, — сказал штурман лейтенант Шевченко. — А мы вечером нажремся, да, Фрол?
— Я вам нажрусь, — погрозил кулаком командир. — Учения вот кончатся...
Он хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошла официантка.
Под знаком официантки проходит вся жизнь военного авиатора. Красивая женщина и вкусная еда, ну или просто женщина и просто еда — все, что нужно летчику кроме неба (само собой, когда семья далеко). Конечно, официантки бывают разные, но не забывайте — сейчас к ним подошла генеральская официантка! Она была сама нежность и мудрость, она была тонка и светла, она пахла свежестью, и в то же время от нее веяло теплом и обещанием неги, а голос ее был голосом богини, влюбленной в этих трех смертных героев. Точнее — в двух, потому что в те мгновения, когда она, стоя подле, спрашивала, что желают товарищи офицеры — хотят ли они уху, грибной суп, эскалоп, кисель брусничный? — борттехник Ф. почувствовал себя не человеком, а псом, которого посадили за стол из жалости или по ошибке. Он вдруг увидел свои руки на белой скатерти — в царапинах от проволоки-контровки, красные и опухшие от купаний в ледяном керосине, с въевшимися в морщинки и трещинки маслом и копотью, — притом что у командира и штурмана руки были белые и мягкие, как булочки, очень человеческие руки. Он убрал свои под стол, на колени, словно они были когтистыми грязными лапами. Но запах керосина, который щедро источал его комбинезон и который вдруг стал невыносимо резок, словно животное от страха вспотело керосином, — этот запах нельзя было спрятать под стол. И когда она обратилась к грязному псу — что желает он? — пес промямлил, что будет то же, что и товарищ капитан...
А когда она принесла поднос и расставляла тарелки, то наклонялась к каждому из них так, словно наливала им благодати, переполняющей ее грудь. И так близко была эта покоящаяся в глубоком вырезе грудь, что у сидящих непроизвольно открывались рты навстречу ей…
Борттехник Ф. так и не запомнил, что он ел. Отобедав, члены экипажа долго не могли отойти от стола. Что-то перебирали в портфелях, перекладывали из кармана в карман ключи, смотрели на часы, хмурясь и качая головами.
Но она больше не вышла к ним.
Курили на улице в ожидании высоких пассажиров.
— Когда я прилетаю из командировки, — говорил командир, блаженно выдыхая дым, — жена первым делом наполняет ванну. Она кладет меня туда, притапливает слегка и смотрит — если мое хозяйство всплывает, значит, я ей изменил. Пустой прилетел то есть. Но сегодня прилечу с полными баками...
— А я, — сказал штурман, — обязательно до генерала дослужусь. И такой же поезд заведу...
“А я, — подумал борттехник, — сегодня ночью, глядя на родинку на ее груди...”
Вдруг полетел снег, мягкий и свежий, как ее волосы.
