— В пыль, хе-хе-хе? Пыль — всего лишь очередная форма материи. Не материя действует в мире, сын мой, а то, что ее наполняет. Да, но начало мирового действия вы очень правильно угадали, — он ласковым взглядом попросил дать время на продолжение: — Падший ангел… ангелы были Божьим твореньем, а всё сотворенное снабжается силой. Но сила толкает к самостоятельности.
Владимир все-таки не удержался:
— Ангелы ведь созданы хорошее делать.
— Отменно правильно! Только сие означает, что ангелы должны знать, что есть — «хорошее» и что есть — «плохое». Полное же знание об этом имеется только у Бога. Первое знание, таким образом, было получено ангелами, а не человеком, вот один из них и решил, что знает всё обо всём. Тут нет удивительного — любая в мире возможность означает, что это рано или поздно случится. Отправляться в дальний неизведанный путь, ожидая в нем всякого, — таково условие для рожденья истории. Или никуда не отправляться, то есть вообще не начинать ничего,
— Если я правильно понял, падший ангел был, таким образом, предусмотрен?
— Неизбежен, точнее сказать.
— Так, но ясно не до конца. Почему он стал вредить человечеству и сотворил зло?
Священник сдвинул брови, впрочем, без выражения гнева.
— Тут страшная путаница, сын мой, — он даже махнул от себя рукой, — падший ангел зло не сотворил — он узнал о нем после собственного сотворения. И наличие в мире зла увеличить вовсе не в его силах — это просто наличие того возможного, что не связано с деланьем доброго. Доброе, — прозвучало громче: — нужно делать. Порой всего лишь небольшими усилиями, но иногда и жертвенными. Всё остальное в жизни, как вам сказать, не белого цвета… немало черного, а больше — серого, оно как сильно разбавленный яд, не чувствуемый, но уничтожающий постепенно. И эта дрянь тоже падшему ангелу не нужна.
— Так что ж ему надо, для чего он старается?
— Для себя. Он уже не может выйти из спора с Богом, в этом его трагедия, — священник словно извлек что-то из памяти: — О, это был когда-то самый умный из ангелов, а ум не желает оставаться покорным. Мир, как хочу я вам донести, может быть сотворен лишь во всей полноте, и кто-то из ангелов должен был получить ум в крайней степени. Но даже простой человеческий ум всегда находится в каком-то конфликте с действительностью, и от этого рождаются недовольство, обида. А полнота мира требует обиды даже на само мироздание или, во всяком случае, на свою в нем судьбу.
— Ну и диалектика… постойте, ангел, стало быть, был обижен.
— Почувствовал себя так.
— А какого этого, ну, не хватало ему?
— Очень просто — его судьбой распорядились, не спрашивая о том. Человек волен в своем жизненном выборе, он может, в конце концов, выбрать смерть в борьбе за свою земную свободу. А ангел, назначенный служить Богу и людям, ничего этого, по замыслу о себе, не может.
— То есть опять — не может, но должен найтись, который сможет?
— Который захочет — правильнее сказать. И что ему оставалось в своей борьбе? Раз Бог учит не совершать ничего греховного — значит, он будет искушать грехом человека. Хотя занятие это для него нерадостное совсем
— Вот, теперь понял. Нет, маленький еще вопрос: а без ангелов было нельзя? Ну, что называется, «напрямую»?
— Напрямую… а вы своей волей сюда ко мне пожаловали?
Ответ подсказался из «классики»:
— Волею пославшего мя прокурора города.
— То-то.
Оба улыбнулись друг другу, Владимир хотел встать-попрощаться, но вспомнил вдруг, что с реалистическим образом сатаны сталкивался в литературе всего один раз, и редкая возможность беседы с таким человеком подтолкнула на, может быть, смелый слишком вопрос:
— А к Воланду из «Мастера и Маргариты» вы как, простите, относитесь?
Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.
— Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! — искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. — Да-а, очень в канву нашего разговора.
Хозяин улыбнулся, показалось — не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…
— У Булгакова была гениальная интуиция, — заговорил он. — А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?
Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.
— И вторая черта — непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.
Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.
— Не понимаю, как это ему сошло, — растерянно проговорил тот. — И зачем он вот так в открытую?
— Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая — кровная.
— Я знаю только, отец был профессором богословия.
— Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.
Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.
— Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам — даже мятежным был человеком.
Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.
— Вы очень точно смысл передали, очень. Мятежность, да, рожденная двумя полюсами: страстью к жизни и финальным ее ощущением. У натур средних тоже есть этот конфликт, но он мало говорит о себе, сокрытый под мелочами жизни. Однако недюжинная натура, слыша все голоса, различает среди них главный. А кровь и семейное воспитание напоминали ему постоянно про главную цель прихода Иисуса Христа в этот мир: показать людям — жизнь человеческая не находится в конфликте со смертью и не заканчивается на ней, показать своим жертвенным ради них претерпением. Собственно, в этом и метафизика романа, который не есть в обычном смысле роман, это раздумья последних двенадцати лет жизни Булгакова, осмысление глубинных своих ощущений, и опять — не для себя самого, а чтобы выразить людям. Это путь, с одним окончанием — и романа и жизни. Но путь, по которому он мог пройти только с Воландом.
Прозвучало так неожиданно, что гость вздрогнул.
— Вам это кажется странным?
— Кажется, — захотелось быть вполне откровенным: — даже очень странным.
— Я несколько не договорил про падшего ангела, о его обиде на Бога.
Владимиру, наоборот, представлялось всё завершенным, и он позволил себе:
— Вы сказали, обида была на служебную роль, на отсутствие выбора, дарованного человеку.
— Верно. Поэтому, во-первых, он выбор все-таки сделал: сопротивление Богу.
— Получается — выбор в том смысле, чтобы данное ему не принять.
— Именно так. И обратите внимание: талантливый человек никогда не принимает вполне данность жизни, его тяготят ее рамки. Мятежность Булгакова — проектность самого Воланда, вы правильно абсолютно почувствовали. А во-вторых, напомню о главном: это был самый умный и сильный ангел. И самый близкий, сначала, к Богу. Какую же судьбу он — избранный — считал вправе себе хотеть? Или спрошу по-другому: к кому мог создателя своего возревновать?
Подсказка совсем очевидная, однако Владимир почувствовал — он не может произнести Имя, и сказанное священником страшновато ему своей истинностью, от которой на мгновение мир стал много больше привычного.
