– Давно. Ты постарел, Убийца…
Не касаясь пола, Лукавый встал перед статуей Аполлона. Легкий, словно мотылек, он подумал – и показал Аполлону язык. Надменная улыбка Стреловержца была ему ответом. Тогда Лукавый взял венок из гиацинтов и ловко набросил на чело Аполлона. Венок сел набекрень, превращая гордое божество в фигляра, да еще и подвыпившего.
– Здесь был Косматый, – сказал Персей.
– Знаю. Я ждал, пока он уйдет. Он мог оказаться не таким приветливым, как ты. Вмешательство! В личную жизнь! – и мертвый сон распахивает мне объятья. Зря все-таки папа разбрасывался клятвами…
– Брось корчить из себя шута. Ты обеспокоен, я вижу.
– Что ты видишь?
– Не удар, а движение. Включая движение души. Что-то произошло?
– Папа сошел с ума, – Лукавый сгорбился, утратив сходство с мотыльком. – Ночью гроза была. Слышал? Это папа хмурился. А мне и поделиться не с кем, кроме тебя.
– Отец в гневе?
– Не то чтоб в гневе… Сидели, пили нектар. Все, как обычно. Геба разливает, Артемида кормит папиного орла. Гефест, работяга, норовит сбежать в кузню. И тут папа начинает нам вещать про Косматого. Как тот родился под именем Загрея, как играл молниями на папином троносе. Как его мятежные титаны разорвали на семь частей… «Зачем?» – спрашиваю. Сварили, говорит папа, и съели. Под медовым соусом. Я, говорит, спас его сердце. Его пылкое, его доброе сердце. Проглотил, сошелся с Семелой и дал сыну второе рождение. Ну бред же! Мы с Аполлоном папе так и заявили: бред. А он брови насупил…
– Перуном бил?
– Обошлось. Его старшие поддержали. Представляешь? Дети Реи! Посейдон помнит, Гестия помнит, Гера… Про титанов, и про сердце. Еще вчера знать не знали, и нате вам – помнят! Как так и было. Мы заткнулись, папа и успокоился.
Лукавый сел на краешек постамента. Крылья на шлеме поникли, на сандалиях – тоже. В облике бога проступил калека-нищий. Вот-вот протянет культю, умоляя: «Хлебца!..»
– Прошлое, – шепнул он. – Прошлое меняется. Косматый идет в боги. Ты отказался, а он идет. Вот уже и Олимп вздрогнул. Остался последний шаг. Скоро и я забуду, как было на самом деле…
Взгляд Лукавого уперся в Персея:
– Прикончи его, Убийца! Дай пить серпу Крона! На тебя вся надежда. Мы не можем – папа клялся… Нет, ты представляешь? Зевс говорит Семье, что тень Загрея, растерзанного титанами, ждет в Аиде. Скоро туда придет Дионис, и они воссоединятся…
– Спуск в Аид? – Персей кивнул. – Это я ему обеспечу.
– Семья надеется на тебя.
– Семья? Отец, который помнит то, чего не было? Его братья и сестры, чья память не лучше отцовской? Мои братья и сестры, которые скоро уподобятся старшим? Скажи проще, Лукавый: я надеюсь на тебя, Персей! Надеюсь, пока и я, Гермий Душеводитель, не вспомнил небывалое, делая его былым. Пока Косматый не взошел на Олимп, прямиком в объятия любящих родичей…
– А даже если так?
– Отец клялся, что дюжина Олимпийцев – предел. Клялся Стиксом, между прочим! Кто из вас уступит Косматому место? Аполлон? Афина? Ты? Уж конечно, не отец…
Единодушный вопль стадиона прервал беседу. Выдохни Бриарей-Сторукий своей полусотней глоток – услышал бы он аргивян, и устыдился бы. Лукавый, на локоть выше пола, устремился к выходу. Персей опередил его на пороге, покинув храм первым. «Кефал! – мысль-заноза, пылая огнем, вонзилась в рассудок. – Щенок! Я должен был…»
– Красивый мальчик, – ухмыльнулся Лукавый, вглядываясь.
– Болван, – уточнил Персей. – Упрямый, как осел.
– Познакомишь?
– Сам знакомься. Я тебе не сводня.
На арене судья чествовал Кефала, сына Деионея – победителя.
10
Странная пара – великий герой и калека-оборванец – непременно должна была привлечь внимание зрителей. Но какие герои, и какие калеки, если пращники отстрелялись, овации смолкли – и настал черед дискоболов. О, аргивяне обожали этот вид состязаний! Многие помнили, а кто помоложе – слышал от отца или деда, как тридцать лет назад… Чш-ш-ш! Сын Златого Дождя здесь. В кои-то веки! Говорят, он не любит вспоминать о своем броске. Он – не любит, зато мы, жители славного Аргоса…
Всякий раз, едва бронзовая чечевица взмывала к облакам, полыхнув в зените маленьким солнцем, и начинала падать вниз – стадион каменел, словно диск смотрел на них убийственным взором Медузы. Ну же! Эх, жаль… Что? На три ступни дальше? Лучший результат в этом году? Да, замечательно. Дискоболы – наша гордость. Но зрители с замиранием сердца ждали иного. Вот сейчас – сейчас! – высверк уйдет в сторону, и, обратясь в карающий перун, рухнет на трибуны, отбирая чью-то жизнь. Такое просто обязано повториться! И кто же захочет пропустить зрелище, достойное Олимпийцев?
В итоге Персей с Лукавым, оставив храм за спиной, шли себе по верхней дорожке, огибавшей западные трибуны. Кто интересовался ими? – разве что судьба. Внимание остальных было приковано к арене.
– А-аххх!
Диск ушел к Гелиосу по косой дуге. Росчерк металла сверкнул в небе, и всем сделалось ясно: вот оно! Дождались! На балбисе корчился насмерть перепуганный атлет. Атлету хотелось обратно в материнскую утробу, и не рождаться вовсе. «Что я наделал? – читалось на его лице. – Боги, куда смотрите?!»
Бог смотрел, куда надо.
– Ты или я? – спросил Лукавый.
– Я, – ответил Персей.
Стадион превратился в море, и море штормило. Зрители вскакивали с мест. Галдели; заламывали руки. Волны сладостного предвкушения захлестывали людей. В «праще» – на глубине, где ходят большие рыбы – подался вперед ванакт Анаксагор: неужели?! Что-то кричал сорванным голосом внук ванакта. Рядом с ним до боли сжал кулаки внук Убийцы Горгоны. Судьи, бегуны, борцы – шквал не щадил никого. И лишь двое, стоя над западными трибунами, остались спокойны – два острова в кипении страстей.
Сыновья Зевса, смертный и бессмертный.
– Я или ты? – засмеялся Лукавый, подняв жезл.
– Я, – повторил Персей.
Он не двинулся с места.
– Нет, я, – возразил Лукавый. – Я забочусь о братьях.
Жезл его потянулся к диску, готовому ударить Персея в грудь. Но бог опоздал. Серп Крона взвизгнул, покидая ножны. За миг до того, как змеиный
– Глупец! – одними губами выдохнул Персей. – Нектар надоел?
– Что?
– Спать захотелось? Мертвым сном?!
Бог побледнел. Опереди он смертного брата – судьба, вне сомнений, сочла бы это клятвопреступлением. Вмешательством в жизнь Персея, запрещенным давным-давно. «Папа клялся Стиксом от имени Семьи. Значит, и от моего имени…» Вмешаться – не всегда означает «убить» или «покарать». Иногда это значит – «спасти».
– Я забочусь о братьях, – сказал Персей.
Когда стадион завопил, Лукавый исчез.
