Снафидина. Ну, вот еще! Скажи, что я приказала. Как она смеет не послушать!
Барбарисов. Если имение будет куплено на имя Ксении Васильевны, так в случае, чего боже сохрани, смерти ее оно должно по наследству перейти к Капитолине Васильевне.
Капитолина. Да, так и надо сделать, чтоб оно мое было. Уж вы, Фирс Лукич, так и постарайтесь.
Снафидина. Вы с Фирсом Лукичем, я вижу, уж что-то очень много о земном хлопочете; не хорошо это, не тому я вас учила. Вы бы почаще о душе подумывали.
Барбарисов. Нельзя же, Евлампия Платоновна, и о земном не думать. На земле живем.
Капитолина. Конечно, после сестры все мне следует.
Елохов. Если она не оставит завещания.
Снафидина. Какого еще завещания?
Елохов. Она по завещанию может отказать свое имение кому угодно.
Снафидина. Без позволения-то матери?
Барбарисов. Да-с, может; она совершеннолетняя.
Снафидина. Ну, уж ты, пожалуйста, молчи. Я не хуже тебя знаю.
Елохов. И суд утвердит такое завещание, потому что против него и спору никакого не может быть.
Снафидина. Как «никакого спору»? Да я первая начну спор.
Елохов. И вам суд откажет, а завещание утвердит.
Снафидина. Хороши же ваши суды! И как вам не стыдно, Макар Давыдыч!
Елохов. Какой стыд! Чего мне стыдиться?
Снафидина. Вы уж довольно-таки пожилой человек, и вы равнодушно говорите о таких порядках в суде. Или это, по-нынешнему, так и следует?
Елохов. Да и прежде так же было.
Снафидина. Нет уж, не может быть, прежде все было лучше. Не одна я это говорю. А хоть бы и было, так мне все равно; я суду вашему не покорюсь, я в сенат буду жаловаться.
Елохов. И сенат откажет. И сенату тут судить нечего, потому что на это есть очень ясный закон.
Снафидина. Закон, чтобы дети не слушались родителей? Нет, такого закона и быть не может!
Елохов. Я не юрист, спорить с вами не смею.
Снафидина. И давно бы вам так сказать надо было.
Барбарисов. Сенат откажет, Евлампия Платоновна. Действительно есть такой закон, что совершеннолетние могут…
Снафидина. Ах, молчи, сделай милость! Постарше тебя есть, да не спорят. «Сенат откажет»! Ну, что ж такое? Я и выше пойду. Какой еще там закон! Один закон только и есть: «чтоб дети повиновались своим родителям». И никаких других законов нет. А если и есть, так я их знать не хочу. Пусть кто хочет, тот их и исполняет, а я не намерена. Я стану просить, чтоб запретили судам бунтовать против меня моих дочерей, чтоб их непослушание в судах не оправдывали и не покрывали какими-то своими законами. Нет, со мной трудно спорить: я, батюшка, мать; я свои права знаю; я за дочерей должна на том свете отвечать.
Елохов. Да мы и не спорим с вами, Евлампия Платоновпа.
Барбарисов
Елохов. Нет, не поедет.
Снафидина. Какой это пикник?
Барбарисов. Веселый, со всеми онёрами, с дамами.
Снафидина. Хороши, я думаю, дамы!
Барбарисов. Дорогой пикник: рублей по 300 с человека. Букеты дамам из Ниццы выписывали.
Капитолина. Ах, вот прелесть-то! Вы не поедете, Фирс Лукич?
Барбарисов. Нет, я на таких пикниках не бываю.
Капитолина. А я так бы и полетела!
Снафидина. Что ты, что ты! Ты только подумай, что ты говоришь!
Барбарисов. Это не Капитолина Васильевна говорит, это ее невинность говорит. Она понятия не имеет о том, что там творится и какие там канканы танцуют.
Снафидина. Да я знаю, что невинность. А то что же? Не заступайся, пожалуйста! Не обижу напрасно. А все-таки ей бы помолчать лучше.
Барбарисов. Уж они бы и дам-то из Парижа выписывали.
Елохов. Что вы толкуете о том, чего не знаете? Не бывали вы на этих пикниках, — дороги они для вас, — так погодили бы осуждать-то.
Барбарисов. Впрочем, зачем дам выписывать? Букетов-то заграничных не было, а дамы-то есть, еще раньше были выписаны. Жаль, очень жаль, что Виталий Петрович там не будет; без него и праздник не в праздник. Он, кажется, у них главным распорядителем.
Елохов. Что вы на Виталия Петровича напраслину взводите? Никогда он у них распорядителем не бывал, а сегодня и подавно.
Барбарисов. Да что ж я, в самом деле? Ведь Ксения Васильевна только что приехала.
Снафидина. Ну, вот, что ж ты болтаешь-то?
Барбарисов. Не бросить же ему, на первых порах, жену для своих приятелей! С ними он каждый день видится, денек-то другой и подождут. Они от него никуда не уйдут, и пикник-то это не первый и не последний. Виталий Петрович свое возьмет; не удалось теперь, так после наведет. Давеча, как вы вошли с букетом, я думал: уже не оттуда ли это, не заграничный ли букет-то?
Елохов. Нет, это здешний.
Барбарисов. А мне уж представилось, что букет оттуда и что Виталий Петрович хочет и Ксению Васильевну вместе с собой на пикник везти.
Снафидина. Какие ты глупости говоришь! Возможно ли это дело?
Барбарисов. Отчего ж невозможно? Конечно, сегодня еще рано, а потом… будет постоянно проводить время в их обществе, так незаметно и сама в их жизнь втянется, и все их привычки усвоит. Вот посмотрите, они ее и канкан выучат танцовать.
Снафидина. Ну, уж ты, кажется, забываешься! Ты должен иметь к ней уважение!
Барбарисов. Чего не сделает любящая жена для своего мужа!
Снафидина. Нет, никогда я себе не прощу, никогда не прощу, что так неосмотрительно ее выдала.
Елохов. Уж теперь дело сделано, так не о чем толковать!
Снафидина. Ах, нет! Я сделала ошибку, я должна и поправлять.
Елохов. А вы не слушайте чужих слов, да сами вглядитесь хорошенько, так увидите, что и поправлять-то нечего.
Снафидина. Я выдала ее замуж не подумавши — моя обязанность и развести ее с мужем.
Елохов. Как развести? Что вы? Да она сама не захочет.
Снафидина. Мало ли чего она не захочет! Разве она в жизни что-нибудь понимает? Ей нужно растолковать, в какую ее пропасть тянут, да уличить мужа-то, да на деле ей показать.
Барбарисов. И все это можно, и все это очень легко.
Елохов. Помилуйте! Да так можно убить ее. Она женщина очень впечатлительная
