сообщением, что его украли, я застрелю тебя на месте». Я знал, Бхура знал, мой дедушка знал, потому что хотя она сказала это Бхуре на ухо, это был не шепот; он был достаточно громким, чтобы его услышала вся деревня. Она это подразумевала, она всегда говорила правду.
Мой дедушка выглядел смущенным. Я не смог удержаться; я громко засмеялся и сказал: «Почему ты смутился? Ты слышал ее. Если ты настоящий джайн, то прикажи Бхуре ни в кого не стрелять»-.
Но прежде чем мой дедушка смог что-то сказать, моя Нани сказала: «Я приказала это Бхуре также и от твоего лица, поэтому молчи». Она была такой женщиной, что могла бы застрелить даже моего дедушку. Я знал ее — я не имею в виду буквально, но метафорически, и это более опасно, чем буквально. Поэтому он промолчал.
Дважды я был почти украден. Один раз моя лошадь принесла меня домой, а в другой раз Бхуре пришлось стрелять из ружья, в воздух, конечно. Может быть, если бы понадобилось, он бы стрелял в человека, который пытался меня похитить, но нужды не было, так он спас себя и дедушкину религию.
С тех пор, странно, это кажется очень, очень странным, потому что я никому не причинял вреда, все же я был в опасности много раз. Было много покушений на мою жизнь. Я всегда удивлялся, поскольку жизнь рано или поздно кончится сама по себе, почему кто-то заинтересован прекратить ее в середине. Ради чего? Если бы я убедился, что это нужно, то я бы перестал дышать прямо сейчас.
Я однажды спросил человека, который пытался меня убить. У меня была такая возможность, потому что он, в конце концов, стал саньясином.
Я спросил: «Теперь, когда мы одни, скажи, почему ты хотел убить меня». В те дни в Вудлендз, в Бомбее, и обычно давал саньясу людям наедине в моей комнате. Я сказал: «Мы одни. Я могу дать тебе саньясу, в этом нет проблемы. Сначала стань саньясином, а потом скажи мне, почему ты хотел меня убить. Если ты убедишь меня, то я перестану дышать здесь и сейчас, перед тобой».
Он стал стенать и плакать, и прикоснулся к моим ногам. Я сказал: «Не делай этого, ты должен объяснить мне цель».
Он сказал: «Я был просто идиотом. Я ничего не могу тебе сказать». Возможно, это и есть то, почему на такого безвредного человека как я нападают всеми возможными способами. Мне давали яд…
Буквально недавно Шила очень волновалась, потому что Гудия сказала ей, метафорически сказала ей, что «если Ошо умрет, я буду освобождена». Шила была действительно очень обеспокоена. Она сказала мне: «Теперь я не могу даже спать, потому что Вивек заботится о твоем теле, и она сказала, что освободится, если ты умрешь! Это опасно — она может отравить тебя!»
Я засмеялся и сказал: «Шила, приди в себя! Она, должно быть, говорила метафорически. После десяти лет со мной любой станет философом; немного метафизики, немного метафоры вот все, что она сказала. Нет нужды волноваться. Из всех людей во вселенной могущих меня обидеть, она будет последней. Я могу обидеть себя, но она нет… поэтому не волнуйся».
Но я могу понять ее беспокойство. Она взяла, я имею в виду Шила, огромную ответственность, став моим секретарем. Ее беспокойство естественно. Она всегда боится, что со мной может что-то случиться. Тогда она будет отвечать перед миллионами тех, кто меня любит во всем мире. Вы гоже можете понять ее ответственность и ее заботу.
Я сказал: «Я понимаю, но не волнуйся. Гудия иногда вспыхивает, но даже тогда она не обидит меня. Она не может, это невозможно для нее. Да, я сказал «это невозможно».
Иногда вспыхивают все, особенно женщины; и более того, если ей приходится жить двадцать четыре часа в день, или, может быть, больше, с таким человеком как я, который совсем не милый; с которым всегда трудно, и он всегда пытается столкнуть вас на самый край, и который не дает вам вернуться назад. Он продолжает толкать и говорить вам: «Прыгай не думая!»
Моя Нани была в точности похожа на Гудию, особенно, когда она вспыхивала. Я видел ее в гневе, но я никогда не волновался. Я видел ее, вынимающую ружье и направляющуюся в комнату моего дедушки. Но я продолжал делать то, что я делал. Она спросила меня: «Ты не боишься?»
Я сказал: «Иди и делай свою работу, и дай мне делать мою».
Она, смеясь, сказала: «Ты странный ребенок. Я собираюсь убить твоего деда, а ты пытаешься построить карточный домик. Ты немного не в себе?»
Я сказал: «Ты просто иди и убей этого старика. Я всегда мечтал сделать это сам, так чего мне бояться? Не отвлекай меня».
Она села рядом со мной и стала помогать мне делать мой дворец из карт. Но когда она сказала Бхуре: «Если кто-то тронет моего ребенка, стреляй не только в воздух из-за того, что мы джайны… Эта вера хороша, но только в храме. На рынке нам приходится вести себя как ведут себя в мире, а мир не состоит из джайнов. Как мы можем вести себя согласно нашей философии?»
Я видел ее кристально чистую логику. Если вы говорите с человеком, который не понимает по-английски, вы не можете говорить с ним по-английски. Если вы станете говорить с ним на его родном языке, то тогда общение будет возможным. Философии это языки. Философии сами по себе ничего не означают это просто языки. В тот миг, когда я услышал, что моя бабушка говорит Бхуре: «Когда дакойт попробует украсть моего ребенка, говори на языке, который он понимает, забудь все о джайнизме», — в тот момент я понял, хотя это и не было для меня таким ясным, как стало позже. Но это должно было быть ясным для Бхуры. Мой дедушка, конечно, понимал ситуацию, потому что он закрыл глаза и стал повторять свою мантру: «Намо арихантанам намо… намо сиддханам намо…»
Я засмеялся, моя бабушка хихикала; Бхура, конечно, только улыбался, но каждый понимал ситуацию — и она была права, как всегда.
Я расскажу вам об еще одном сходстве между Гудией и моей бабушкой; она почти всегда права, даже со мной. Если она говорит что-то, я могу не согласиться, но я знаю, что в конечном итоге она будет права. Я не соглашусь, это тоже правда; я упрямый человек. Я говорю вам снова и снова, я всегда настаиваю на том, что я говорю, правильно это или нет. Моя неправота - это моя неправота, и я люблю ее, потому что она моя; но что касается вопроса правоты… я знаю, где бы ни был конфликт, Гудия, в конце концов, будет права… Потому что в те минуты я буду решать… а я упрямый человек.
У моей бабушки всегда было такое же качество. Она сказала Бхуре: «Ты что, думаешь, что эти дакойты верят в джайнизм? А этот старый дурак…» — она показала на моего деда, который повторял свою мантру. Потом она сказала: «Этот старый дурак сказал, чтобы ты стрелял только в воздух, потому что мы не должны убивать. Пусть он повторяет свою мантру. Кто приказывает ему убивать? Ты ведь не джайн, не правда ли?»
Я инстинктивно понял в этот момент, что если бы Бхура был джайном, он бы потерял свою работу. Меня никогда не интересовало до этого, джайн Бхура или нет. Впервые мне стало жаль этого бедного человека, и я стал молиться. Я не знал кому, потому что джайны не верят в какого-либо Бога. Меня никогда не знакомили с какой-либо верой, но, несмотря на это, я стал говорить про себя; «Господи, если ты есть, сохрани работу этому человеку». Вы видите? Даже тогда я говорил «если ты есть…» Я не мог лгать даже в такой ситуации… но. к счастью, Бхура не был джайном.
Он сказал: «Я не джайн, поэтому не беспокойтесь».
Мои Нани сказала: «Тогда помни то, что сказала тебе я, а не этот старый дурак».
По правде говоря, она имела обыкновение называть моего дедушку «старый дурак», а я приберег это выражение для Девагита — но тот «старый дурак» умер. Моя мама… моя бабушка умерла извините меня, я снова сказал «моя мама». Я правда не мог поверить, что она не мама, а только бабушка.
Еще вам будет интерсено узнать, что все мои братья и сестры — а их было около дюжины, не считая меня, — все они называли мою маму Ма, «мама», кроме меня; я назвал ее Баби. Все в Индии удивлялись, почему я называл мою маму Баби, потому что это означает «жена старшего
