В те дни самый скорый поезд не останавливался в этой бедной деревушке, иначе путешествие заняло бы два часа. Теперь он там останавливается, но теперь не имеет значения, останавливается ли он или нет.
Я сказал ей: «Я приеду. Восемьдесят или сто миль ничего не значат».
Она сказала: «Я знаю и не беспокоюсь».
Она пыталась держаться собранней, как только могла, но я видел, как в глазах ее появлялись слезы. Это было мгновение, когда я повернулся и пошел на станцию. Я не оглянулся, когда завернул за угол. Я знал, что если я оглянусь, или она расплачется, и тогда я никогда не уеду в колледж, или если она не расплачется, то умрет, просто перестанет дышать. Я столько значил для нее. Все ее существование было вокруг меня: моя одежда, мои игрушки, моя кровать, мои простыни, высь день…
Я обычно говорил ей: «Нани, ты сумасшедшая. Двадцать четыре часа в день ты что-то делаешь для меня, для того, кто никогда ничего для тебя не сделал».
Она говорила: «Ты уже сделал это».
Я не знаю, что это означало, а сейчас уже нельзя ее спросить об этом. По то, как она сказала: «Ты уже сделал это» было так сильно, с такой энергией, что поняли ли вы это или нет, нас захватывала эта энергия. Даже сейчас, когда я вспоминаю это, эта энергия захватывает меня.
Позже я узнал, что когда я завернул за угол, все удивились: «Что это за мальчик? Он даже не оглянулся…»
А моя Нани очень гордилась, она сказала им: «Да, он мой мальчик. Я знала, что он не оглянется, и не только на этом углу, он никогда не будет оглядываться. И я также горжусь, что он понял свою бедную Нани, зная, что если он оглянется, то я расплачусь, а он никогда не хотел этого. Он прекрасно знал, лучше, чем я, что если я расплачусь, он никогда не сможет уйти. Не из-за меня, но из-за его любви ко мне. Он остался бы здесь на всю свою жизнь только, чтобы я не причитала и не плакала».
Сказанное Масто резкое «прощай» похоже на это. Нет, я не могу сделать этого. Мне придется прийти к естественному концу, прерывая рассказ, потому что мои жизнь такова, что если я начну говорить о ней, то не будет ни начала, ни конца. В моей жизни не было ни начала, ни конца.
Библия, по крайней мере, говорит: «В начале…»-. Вам придется печатать это без начала или без конца. Так напечатать будет очень трудно. Но Девагит может понять, он еврей. Еврейский свиток может быть почти без начала и без конца. Конечно, кажется что там есть начало, но это только кажется. Поэтому все древние истории гласят: «Однажды…», и тогда вы начинаете. И однажды все заканчивается, даже не говоря: «Конец». Моя жизнь не может быть обыкновенной автобиографией.
Вассант Джоши пишет мою биографию. Биография обречена быть очень поверхностной, настолько поверхностной, что совершенно не заслуживает чтения. Ни одна биография не может проникнуть в глубь, особенно в психологию человека особенно, когда человек дошел до точки, где ум больше не уместен в пустоте, которая скрывается в середине луковицы. Вы можете снимать слой за слоем, конечно, со слезами на глазах, но, в конце концов, ничего не остается, и это середина луковицы, отсюда она произошла. Ни одна биография не может проникнуть в глубину, особенно человека, который также познал не-ум. Я говорю «также» обдуманно, потому что пока вы не познаете ум, вы не сможете познать не-ум. Это будет моим маленьким вкладом в мир.
Запад далеко проник в поиске ума. и открыл слои за слоями — сознание, бессознательное, подсознание, и так далее, и тому подобное. Восток просто все ото отложил и прыгнул в пруд… и беззвучный звук, не-ум. Поэтому Восток и Запад противоположны.
Это противоположность понятна, и Редьярд Киплинг был прав, говоря: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и они никогда не встретятся». Он прав в определенном смысле. Он действительно подчеркивает то, что я делаю.
Запад просто рассматривал ум, не обращая внимания на смотрящего. Это очень странно. Так называемые великие ученые пытаются заглянуть в ум, и никого не волнует, кто туда заглядывает.
Герберт Уэллс не был плохим человеком — он был хорошим, сентиментально благочестивым. На самом деле, на мой вкус он слишком сладкий, многовато сахара. Но все равно я не должен обсуждать свой вкус, у вас есть свой собственный, и не все диабетики. Я не только диабетик, я также против сахара. Даже до того, как я узнал о диабете, я был против сахара, я называю его «белый яд». Так что, возможно, я немного предосудителен против сахара.
Но Герберт Уэллс, хотя и был полон сахаром, не только такой. Иногда у него появлялась очень редкая проницательность. Например, его идея о машине времени. У него была мысль, что однажды будет сделана машина времени, на которой можно будет вернуться в прошлое. Вы понимаете значение этого? Это означает, что вы сможете вернуться в свое детство, в утробу своей матери, или, возможно, если вы индус, в свои прошлые жизни — возможно, слоном, муравьем, или кем-то еще. Человек сможет просто вернуться назад или пойти вперед.
Сама по себе идея — это великое проникновение. Я не знаю, будут ли вообще такие машины или нет, но были такие люди, которые могли двигаться в прошлое так же легко, как двигаетесь вы. У вас есть какие-то трудности с возвращением во вчера? Точно также, осмелившиеся вернулись в свои вчерашние жизни.
Возможно, это слово непозволительно, но мне все равно. Для меня «вчерашняя жизнь» кажется совершенно подходящей. Когда такому человеку, как я, что-то кажется правильным или неправильным, тогда вы можете быть уверены, что это правильно. Это должно быть правильно.
Я неожиданно сказал полное стоп Масто, но весь день это мучило меня. Вы знаете, что меня невозможно мучить, вы знаете, что я также не могу быть несчастным, но мысль, что я так резко закончил, снова напоминает мне один случай, который напрямую связан с Масто.
Он пришел, чтобы отвести меня на станцию в Аллахабаде. Глубоко внутри мы никогда не хотели расставаться, особенно в тот день. Причина стала ясной позднее, но это не имеет никакого отношения. Я только упомяну ее, а позже расскажу вам подробности. Он пришел проводить меня, потому что он сказал, что, возможно, два-три месяца не сможет увидеть меня, так что хотел бы побыть со мной столько, сколько это возможно.
Масто сказал: «Давай надеяться, что поезд опоздает».
Я сказал: «Что за ерунду ты говоришь, Масто? Ты сошел с ума? Индийские поезда, и ты надеешься,
Поезд пришел, конечно, опоздав на шесть часов, что не много для индийского пассажирского поезда это обычно. Но мы не могли расстаться. Мы разговаривали и разговаривали, и так заговорились, что пропустили поезд. Мы оба засмеялись. Мы были счастливы, что могли побыть друг с другом еще несколько часов, пока не придет следующий поезд.
Слушая наш разговор и наш смех, и причину для смеха, станционный смотритель сказал: «Почему вы теряете свое время на этой платформе? Вы можете пойти на противоположную».
Я спросил его: «Зачем?»
Он сказал: «Там проезжают только товарные поезда, так что вы сможете разговаривать, обниматься и наслаждаться, и не будет причины
беспокоиться о том, чтобы сесть на поезд. Вы не сможете это сделать на той платформе».
Я сказал Масто, что эта мысль звучала очень духовно. Станционный смотритель думал, что мы ударим его, но когда мы оба поблагодарили его и перешли на другую платформу, он побежал за нами, говоря: «Пожалуйста, не воспринимайте эту мысль всерьез. Я просто шутил. Поверьте мне, здесь останавливаются только товарные поезда. Вы никогда не сядете на поезд на этой платформе».
Я сказал ему: «Я не хочу садиться ни на какой поезд. Масто тоже не хочет,
