ущипнул его, и он сказал: «Ой!»
Потом я увидел глаза Аллауддина Хана - хотя он был так стар, что вы но морщинам его лица могли прочитать историю. Он видел первую революцию в Индии. Это было в 1857 году, и он помнил ее, так что он должен был быть, по крайней мере, достаточно взрослым, чтобы помнить это. Он видел, как прошел весь век, и все это время он занимался игрой на ситаре. Восемь часов, десять часов, двенадцать часов каждый день, это классический индийский способ. Это дисциплина, и если вы не будет заниматься, вы потеряете сноровку. Это так неуловимо… Это происходит, только если вы находитесь на определенной стадии подготовки, иначе это уходит,
Говорят, что он однажды сказал: «Если я не играю на протяжении трех дней, толпа замечает это. Если я не занимаюсь один день, мои ученики замечают это. Что касается меня, я не могу остановиться ни на одно мгновение. Я должен заниматься и заниматься, иначе, я немедленно замечаю. Даже утром, после хорошего сна, я замечаю, что что-то утеряно».
Индийская классическая музыка это трудная дисциплина, но если вы применяете ее к себе, она даст безграничную свободу. Конечно, если вы хотите плавать в океане, вам надо тренироваться. И если вы хотите летать в небе, то, очевидно, что необходима огромная дисциплина. Но это не может быть навязано кем-то еще. Все навязанное становится уродливым. Вот так слово «дисциплина» становится уродливым, потому что она начинает ассоциироваться с отцом, матерью, учителем и всеми людьми, которые ничего не понимают в дисциплине. Они не знают ее вкуса.
Учитель говорил: «Если я не занимаюсь несколько часов, никто не замечает, но, конечно, я вижу разницу». Надо постоянно практиковаться, и чем больше вы практикуете, тем больше вы натренированы в практике, она становится легче. Постепенно приходит мгновение, когда дисциплина больше не упражнение, а радость.
Я говорю о классической музыке, не о своем предмете. Мой предмет изначально наслаждение или начало наслаждения. Я расскажу вам об этом позже…
Я слушал Рави Шанкара много раз. У него есть подход, волшебный подход, который есть лишь у очень немногих людей в мире. Это была случайность, что он прикоснулся к ситаре; к чему бы он ни прикасался, все становилось его инструментом. Это не инструмент, это всегда человек.
Он влюбился в звуки Аллауддина, а Аллауддин был намного выше - - и даже если бы тысячи Рави Шанкаров объединить вместе, они бы не могли достичь его высот. Аллауддин определенно был бунтарем и не только как новатор, но и как неповторимый творец музыки. Он многое принес в музыку.
Сегодня почти все великие музыканты в Индии - его ученики. Это не без причины. Разные музыканты приходя г только, чтобы прикоснуться к ногам Бабы: играющие на ситаре, танцоры, флейтисты, актеры. Вот так он был известен, просто как «Баба», потому что кто будет называть его по имени, Аллауддин?
Когда я видел его, ему уже было за девяносто. Естественно, он был Бабой, это просто стало его именем. И он учил стольких музыкантов играть на стольких инструментах. Вы могли принести любой инструмент и могли увидеть, как он начинал играть па нем, как будто он в жизни ничего не делал, как только занимался этим.
Он жил очень близко от университета, в котором я был, всего в нескольких часах. Я иногда приезжал к нему, когда не было никаких фестивалей. Я упомянул об этом, потому что фестивали проводились всегда. Я был единственным, кто спросил его: «Баба, вы можете сказать мне числа, когда здесь не будет фестивалей?»
Он посмотрел на меня и сказал: «Так ты пришел, чтобы унести и это?» И с улыбкой назвал мне три даты. В году было всего три дня, когда не было фестивалей. Причина была в том, что с ним были различные музыканты - индусы, мусульмане, христиане — каждый фестиваль приходил там. Он был, в настоящем смысле, патриархом, святым покровителем. Я приезжал к нему в эти три дня, когда он был один, и вокруг не было толпы. Я сказал ему: «Я не хочу тревожить вас. Вы можете сидеть молча. Если вы хотите играть, делайте что хотите. Если вы хотите рассказывать Коран, мне понравится. Я пришел сюда, чтобы быть частью вашего окружения». Он заплакал, как ребенок. Я вытер его слезы и спросил: «Я причинил вам боль?»
Он сказал: «Нет, совсем нет. Это просто так тронуло мое сердце, что я не мог ничего сделать и заплакал. И я знаю, что не должен плакаты я так стар и это неуместно, но разве всегда надо быть уместным?»
Я сказал: «Нет, по крайней мере, когда я здесь». Он начал смеяться, и слезы на его глазах, и улыбка на его лице… и то, и другое было такой радостью.
Масто привел меня к нему. Почему? Я скажу еще кое-что, прежде чем отвечу на этот вопрос…
Я слышал Вилаят Хана, другого великого исполнителя на ситаре — возможно, немного более великого, чем Рави Шанкар, но он не новатор. Он совершенно классический, но слушая его, даже я полюбил классическую музыку. Обычно, я не люблю ничего классического, но он играет так совершенно, что ничего нельзя поделать. Вам приходится любить это, это не в ваших силах. Как только ситара оказывается в его руках, вы больше не владеете собой. Вилаят Хан — это чистая классическая музыка. Он не позволит никакого загрязнения, он не допустит ничего популярного. Я имею в виду «поп», потому что на Западе, пока вы не скажете «поп», никто не поймет, что это популярно. Это просто укороченное слово «популярный» - плохо укороченное, истекающее кровью.
Я слышал Вилаят Хана, и я хотел бы рассказать вам историю об одном из моих очень богатых учеников. Это было приблизительно в 1970 году, потому что с тех нор я ничего о нем не слышал. Он до сих пор суше-
ствует я спрашивал о нем, но саньяса так напугала многих людей, особенно богатых.
Эта семья была одна из богатейших в Индии. Я был поражен, когда жена сказала мне: «Вы единственный человек, кому я могу сказать это: десять лет я любила Вилаята Хана».
Я сказал: «Что же в этом плохого? Вилаята Хана? - ничего плохого».
Она сказала: «Вы не понимаете Я не имею в виду его ситару, я имею в виду его самого».
Я сказал: «Конечно! Что ты будешь сделать с его ситарой без него?»
Она стукнула рукой по голове и сказала: «Вы что, вообще ничего не понимаете?»
Я сказал: «Смотря на тебя, нет. Но я понимаю, что ты любишь Вилаята Хана. Это прекрасно. Я просто говорю, что в этом нет ничего плохого».
Сначала она смотрела на меня и не верила мне, потому что в Индии, если вы говорите такое религиозному человеку - жена-индуистка влюбляется в музыканта-мусульманина, певца или танцора — вы не получите его благословения, это точно. Он может не проклясть вас, но в большинстве случаев он так и сделает; даже если он может простить вас, даже если он очень современный, ультрасовременный.
«И», сказал я ей, — «в этом нет ничего плохого. Люби, кого ты хочешь. А любовь не знает преград каст или вероучений».
Она посмотрела на меня, как будто я был одним из тех, кто влюбился, а она была святой, с которой я разговаривал. Я сказал: «Ты смотришь на меня так, как будто я влюбился в него. Это тоже правда. Я тоже люблю, как он играет, но не самого человека». Человек высокомерен, что обычно в артистах.
Рави Шанкар еще более высокомерный, возможно, потому что он тоже брамин. Это как будто вы имеете две болезни сразу: классическая музыка и то, что вы брамин. Л в его болезни есть и третье измерение, потому что он женился на дочери великого Аллауддина, он его зять.
Аллауддин был так уважаем, что только быть его зятем означало, что вы великий, гениальный. Но, к сожалению для них, я также слышал Масто. И в то мгновение, как я услышал его, я сказал: «Если бы мир знал о тебе, люди бы забыли всех этих Рави Шанкаров и Вилаят Ханов».
Масто сказал: «Мир никогда не узнает обо мне. Ты будешь моим
