— отраженный от него свет в солнечный день пробивал-таки даже самые темные стекла очков, глаза слезились и болели. Приступов агорафобии днем с ним не случалось, только в ясные звездные ночи, но и они постепенно слабели, он привыкал. В лес, куда Лья водила его на охоту, он влюбился сразу, с первого раза, и не хотел уходить. А на берегу моря он просидел целый день, заворожено глядя вдаль. К идее искупаться отнесся с ужасом, как к святотатству: разве можно осквернить это величие таким прозаическим действом? Лья уже давно договорилась насчет поставки рыбы, ей было откровенно скучно, но она терпеливо ждала, пока ее подопечный пытался разместить в своей душе все это огромное количество соленой воды. Она знала, что это необходимо: если в душе нет леса и моря, она неполноценна. А горы — горы у него уже есть, даже больше, чем нужно, спасибо, хватит.
Лья чувствовала себя то ли матерью, то ли скульптором. Она ваяла личность. Она тоже была счастлива — нашлось интересное занятие на неопределенный срок! Да и возвращаться домой после очередного размещения партии контрабанды стало приятно — ее там ждали. Ждали не ради каких-то дел, а просто для того, чтобы увидеть, услышать, чем-то поделиться — этот мальчик каждый день делал для себя открытия. Это было ново, непривычно, но очень грело душу. Время шло. Тощий узкоплечий подросток постепенно превращался в экзотического красавца. Он сильно вытянулся, как будто тело только и ждало того, чтобы исчез гнетущий свод пещеры над головой. Раздались плечи, появились рельефные мускулы под атласной черной кожей, отросли белые жесткие волосы, в минуты опасности встававшие гребнем от затылка ко лбу. В первый раз, увидев это, Лья была озадачена. — Это, чтобы вовремя почувствовать резкое понижение свода, — объяснил Берэн. — но так носят только охотники и те, кто живет на периферии, в плохо обжитых местах. А в Донне стригут, тем более детям. У нас своды выглаженные, с резьбой, с финтифлюшками.
Изменился и внутренний мир дроу. Чтение, пусть и бессистемное, сделало свое — мир раздвинулся. Только теперь, задним числом, Берэн понял, что шансов уцелеть у него, когда он отправился в поход за любовью, было — один на тысячу. И он радовался своей удаче, радовался каждый день, и жадно впитывал новое, и мир становился еще чуть-чуть шире — каждый день. Дроу очень изменился, прежней осталась только улыбка — по-детски наивная, немного растерянная.
Лья, с удивлявшим ее саму терпением, лепила из мальчишки мужчину, с которым могла бы жить, не опасаясь непонимания или обиды с его стороны. А Берэн с большим энтузиазмом «лепился». Он заучивал стихи и пытался писать сам, он научился готовить и обслуживать себя от и до, он неплохо владел мечом и знал несколько заклинаний исцеления. Лья учила его всему, что знала сама, а знала и умела она немало. Она научила его охотиться: ставить силки и стрелять из лука и арбалета, научила выживать, оказавшись в одиночестве: искать воду, устраивать стоянку, разводить костер из мокрых дров под дождем. Научила составлять лекарственные сборы от девяти болезней путешественника, магии — насколько знала и умела сама. Когда-то наскучившие, занятия обрели новую жизнь и смысл. Учить оказалось даже интереснее, чем учиться, тем более что дроу сам стремился узнать как можно больше и обо всем. Он прекрасно понимал, что в горе он этих знаний не получил бы никогда, и пользовался предоставившейся возможностью на полную катушку. Он взрослел — но, Жнец! — как медленно! Педофилом Лья никогда не была, на ребенка бросаться не собиралась. Нельзя же всерьез думать о том, чтобы сделать любовником существо, которое смотрит на тебя со щенячьей преданностью и замирает от счастья, когда его гладишь по голове. Она ждала, ждала терпеливо, целых десять лет. Самым досадным в эти годы для нее была необходимость носить одежду, и не какую-нибудь, а красивую. Единственная награда для мальчика — смотреть ежедневно на красивую женщину, балахон не напялишь. Гоблин бы взял эти крючки! Красивая — не значит удобная! Здесь жмет, тут давит, и вообще! Но иначе было нельзя. «Сеятель, будь терпелив» — о, да! В терпении ей не откажешь.
Только поймав на себе откровенно раздевающий взгляд, впрочем, тут же отведенный со смущением, в третий раз, она решила — пора. Только бы не испугался, не смутился, не обиделся — все это нестерпимо горчит в энергетическом потоке. Хуже сбора от простуды. Она его неплохо подготовила — но что можно сказать заранее? Вдруг она что-то упустила? Тогда десять лет псу под хвост. Эх! Может, рано? Не попробуешь — не узнаешь.
— Рэнни? Я в ванной, зайди, пожалуйста! — на него поднят несчастный взгляд — Рэнни! У меня мочалка порвалась! Спинку мне потри, пожалуйста — мне самой теперь никак! — одной рукой придерживаем полотенце на груди, другой — локоны подбираем со спины, спинку подставляем. Полная ванна пены, по ней алые лепестки, мочалка, аккуратно порванная пополам, тоже алая. Черные руки с алой мочалкой на алебастрово-белой спине.
— Рэнни! Ты три, а не гладь! Да по-лег-че! Я же упаду! — а мы рукой в стенку упремся, полотенчико-то и упадет… — Ай! Да ладно, хватит, хватит! Смой, пожалуйста, ковшик вон там. Спасибо.
— Лья! — задыхаясь — Это любовь? — Лья чуть не заржала в голос. Один Жнец знает, чего ей стоило сдержаться и выдержать в дальнейшем необходимый тон.
— Еще нет, Рэнни. С моей стороны это доверие, а с твоей желание и, похоже, страх. Ты знаешь, чего боишься, можешь сказать?
— Себя…
— Себя не надо бояться — надо научиться понимать свои желания, я тебе об этом говорила! — она откинулась назад, поцеловала в губы. — Будешь учиться? — он уже улыбался.
— Буду! — желание, смешанное с радостью — уже хорошо! Кажется, что-то получается!
— Тогда отнеси меня в спальню, — а подрядчик еще спрашивал, зачем ей двустворчатая дверь в ванную! Хороша бы она сейчас была — об один косяк головой, об другой — ногами! А так — вписались.
Тот первый урок он запомнил на всю жизнь.
— Лья!.. Что это? — задыхаясь. — Это нежность, Рэнни. А это уже страсть. А похоть я тебе сегодня не покажу — ты испугаешься. А я не хочу, чтобы ты пугался или смущался. Я хочу, чтобы ты радовался. И учился.
Когда он, наконец, заснул, измотанный и счастливый, Лья еще долго лежала без сна и впитывала, купалась в льющемся от него потоке. Цветущий горный луг — полонина, посередине звенит ледяной и хрустально-чистый ручей, вода в котором еще несет запах талого снега! Как здорово! И ни капли горечи: нет принуждения — нет и сопротивления! Она готова была плясать от радости — получилось, получилось! От большинства добровольных энергетических кормлецов энергия шла весьма пресная — животное удовольствие одинаково у всех двуполых существ — а практически у всех одноразовых, пойманных на взгляд, еще и горчила, из-за внутреннего сопротивления. «Как с овцой!», один раз брезгливо пожаловалась она Дэйлу. «И так бывает», спокойно ответил ее отец в ле Скайн, чем привел Лью в нехилый шок. «Люди удобнее. Им можно приказать вымыться, а овцу приходится мыть самому. И не смотри на меня так — ты просто ни разу не попадала в ситуации, когда энергия необходима, а кроме грязной хрюшки рядом никого нет. И это еще хорошо, если есть, чем ее вымыть, и есть на это время и силы». Лья благоразумно не стала выяснять подробности приключения, в котором Дэйл приобрел этот опыт. Но это было давно. Лья много чего и кого успела попробовать за почти четыреста лет. А теперь у нее есть то, чего нет почти ни у кого. Таких, не просто добровольных, а еще и влюбленных, среди кормлецов можно было пересчитать по пальцам. Да и то — это были люди, вопиюще недолговечные! А Рэнни дроу, его хватит надолго, может, теперь и магией овладеть получится! Вон сколько чистой звонкой энергии теперь в ее полном распоряжении! А завтра будет еще — и еще долго-долго!
Проснулась она от того, что ее целовали и гладили — и чуть не вцепилась наглецу в глотку — кто посмел? Но вовремя опомнилась.
— Это нежность, Лья?
— Да, Рэнни!
— А это страсть?
— Да-а… — Способный мальчик!
Целый год она настраивала его, как скрипку. Учила улавливать интонации голоса, подоплеку
