просматривали — своеобразный мертвый конус — обстреливать его было крайне неудобно. Наши сумели извлечь из своего отчаянного положения определенные выгоды, основательно врывшись в кручи, откуда их было не так просто выковырять. Но когда штурмовики заходили на атаку, было очень трудно определить, кто, где находится. И все же, пока на западном берегу Волги наши обороняли хотя бы один метр земли, речь продолжала идти о боях в Сталинграде, а уже одно это поднимало боевой дух всей страны — город продолжал держаться.
Сопровождая штурмовиков, мне не раз приходилось видеть, как немецкие штурмовые наземные группы, перебегая поодиночке, накапливаются в домах, а потом, скорректировав при помощи радиосвязи, артиллерийский огонь, атакуют следующий объект. Мы нередко, используя большую по сравнению со штурмовиками, маневренность своих машин и более широкий обзор, если поблизости не было вражеских истребителей, тоже начинали штурмовку наземных целей пушками и пулеметами своих «Яков». Итак, действия штурмовиков сворачивались, а бомбардировщики полностью их прекратили. Теперь воздушная война над нашими плацдармами в Сталинграде почти полностью легла на плечи истребительно- авиационных полков: второго, девятого гвардейского, тридцать первого гвардейского и семьдесят третьего гвардейского. Почти каждое утро мы встречались с «Мессершмиттами» и выстраивались в смертельно опасной воздушной карусели. Истребители, завывая, даже визжа моторами, гонялись друг за другом. И хотя нас еще не открепили от штурмовиков, уже становилось ясно, что для нас открылся новый фронт боевой работы, и речь скоро пойдет о создании самостоятельной истребительно-авиационной дивизии.
Именно в этих боях впервые громко зазвучали фамилии наших асов, например Алелюхина, летчика 9-го гвардейского ИАП, позже Героя Советского Союза. Правда, позволю себе не поверить, что он лично сбил, как утверждалось в наградном листе, в боях над Сталинградом 20 «Мессершмиттов». Конечно, эту цифру нужно многократно разделить. Подобных случаев на войне было полным-полно. Помню, в Крыму, наши доблестные штурмовики 75-го полка доложили, что на аэродроме «Веселое» сожгли 47 самолетов противника. Дело было 9-го апреля 1944-го года. Ребята уже выкатывали грудь колесом под геройские звезды, да, как на грех, наши наземные войска захватили аэродром в «Веселом» и 12-го апреля обнаружили там всего семь сгоревших немецких машин. Большой конфуз вышел и в Будапеште: когда наши пленили командующего «Люфтваффе» в этом районе, то выяснилось, что у него сроду не было и третьей части тех истребителей, которые сбивали в своих донесениях наши доблестные «асы». Об этом мы еще расскажем.
Алелюхин был москвичом. Я обратил внимание, что к этим ребятам отношение особое. Какому- нибудь пареньку из глухого села нужно было совершить вдвое больше москвича, чтобы его заметили, а пробивной, бывавший в свете и знавший, что и как, москвич умел обратить внимание на свои боевые дела и подтолкнуть движение награды на свою грудь. Столичный житель есть столичный житель, да и слово «Москва» звучало внушительно. Хотя Алелюхин, с которым я через несколько месяцев подружился, был действительно хорошим и смелым летчиком. Помню, солнечным весенним деньком этот, небольшого роста, очень ладно скроенный и сложенный блондин, сероглазый, никогда не унывающий, вылазит после боевого вылета и благополучной посадки на крыло своей «Аэрокобры» и, раздевшись до пояса, становится руками на плоскость и ходит по ней, задрав ноги в нечищеных сапогах. Все ребята смеются. Улыбка и на лице Алелюхина, стоящего на плоскости на руках вверх ногами. Этот парень лет 24 отличался большой бесшабашностью и очень не любил мыть ноги и менять портянки. Факт этот стал известен всей воздушной армии в Крыму. В бою над Симферополем «Аэрокобру» Алелюхина подожгли «Мессершмитты». Он катапультировался, бросив машину. В момент динамичного удара, при открытии купола парашюта, с Алелюхина слетел сапог, улетевший к земле вместе с портянкой. Пехотинцы, наблюдавшие этот бой, подобрали обувку нашего отважного аса и передали ее в воздушную армию — жаль было распарывать дефицитные на фронте сапоги. Уж не знаю, как вышло, но сапог доставили самому Хрюкину. Тот посмотрел на него критически. Обувь летчика была плохо вычищена, а внутри сапога присутствовала грязная вонючая портянка. Хрюкин не поленился с этим сапогом приехать в полк, и когда выяснил, кто хозяин сапога, долго стыдил Алелюхина при всем честном народе. Но с того, как с гуся вода.
А красивый молодой летчик, старший сержант Анатолий Устинович Константинов, о котором я уже упоминал, заложивший основу своей летной карьеры над Сталинградом, был человеком совсем другого склада. Тоже москвич, но высокого роста, блондин, со светло-серыми глазами и басистым голосом, он был человеком организованным и пунктуальным, сразу обнаружившим все задатки для хорошей военной карьеры. Так оно и вышло. Отличилось в тех боях и немало других ребят, правда, в отличие от моих товарищей по киевской обороне, гибнувших в безвестности, получавшие правительственные награды и звания. Не могу удержаться, чтобы не перечислить отличившихся в боях под Сталинградом: капитан Дзюба Петр Петрович, Лобок Тимофей Гордеевич, Слободянюк Роман, Семенов Михаил Иванович, Леонов Иван Дмитриевич, Люсин Владимир Николаевич, Мазан Михаил Семенович, Бритиков Алексей Петрович, Сорокин Яков Николаевич, Крайнов Леонид Иванович, Ананьев В. А., Бескровный Г. В., Орлов А., Николаев Иван Васильевич, Саенко, Ковтун, Котляр Г. Г., Рябов Роман, Ипполитов С. Н., Ковалев, Золотое В. Н., Савченко, Уразалиев И. А., Силкин А. И, Кутузов, Гамшеев М. Н., Косовцев, Котенко и другие.
Но должен сказать, что если люди, которых я назвал, испытанные огнем и страхом смерти, показали свои лучшие качества, подобно тому, как нагретая до предельной точки руда выделяет металл, то было немало других, которые не прошли Сталинградского испытания, из которого наша армия вышла другой, не только внешне — на плечах воинов появились погоны, как в старой русской армии, а на орденах профили полководцев из графов, князей и гетманов, но и внутренне — мы наконец-то приобрели настоящую уверенность и умение побеждать. Должен сказать, что предчувствие Сталинградской победы было у всех еще с сентября. В любом случае было ясно, что немцы не добились своих целей и очередная зимовка закончится для них плохо.
На это чутко прореагировал политический маятник. Еще в Куйбышеве, на вокзале, где хлебал бесплатный картофельный суп по дороге к семье, я прочитал постановление Совета Министров СССР об отмене института военных комиссаров и введении единоначалия в Красной Армии. Это меня не особенно опечалило. Ну, буду работать замполитом, и подчиняться командиру. С командиром мы и без того жили, душа в душу, понимая друг друга с полуслова. Я не совался в его сугубо командирские дела, а воспитательные обязанности замполита ничем не отличаются от комиссарских. Собственно, это постановление было просто признанием выросшей квалификации всего советского офицерского корпуса, а также того, что наши дела все-таки должны пойти на лад. Это изменение статуса не пугало меня еще и потому, что я не собирался бросать летать и в любой момент мог занять командирскую должность. Другое дело комиссары, которые никогда не летали в бой, а порой даже не имели летной квалификации. Во многих частях их сразу начали травить и оскорблять, самым унизительным испытанием было публичное изгнание замполита из-за стола, где он еще недавно, вместе с командиром и летчиками, получал летную норму. Кое- где накопились старые счеты между комиссарами и командирами, и порой это изгнание обставлялось как целый спектакль, наподобие библейского изгнания из рая Адама и Евы.
Впрочем, не хочу идеализировать и самих комиссаров. Если в двух эскадрильях нашего полка комиссарами, а потом замполитами, были вполне приличные, трудолюбивые и скромные ребята, хотя и не летчики: Луковнин и грек по фамилии Есениди, стремившиеся быть полезными эскадрилье и хорошо работавшие, то комиссар третьей эскадрильи Селиверстов, произносивший свою фамилию «Се-ля-ве-рс- тов» в растяжку и неправильно ставя ударения, был каким-то моральным и физическим уродом. Уж не знаю, откуда его прислали в полк, но Селиверстов сразу занял в нем роль штатного бездельника и объекта насмешек всей эскадрильи. Этот, выше среднего роста нескладный человек, ходивший, как ползет разбитая арба, с самого утра шатался по расположению полка, одевшись в летное обмундирование: теплый комбинезон, унты и искал, где бы выпить надурняк. К обеду он являлся в летную столовую, за полчаса раньше, на самый первый черпак, и занимал самое лучшее место. Селиверстов был когда-то инструктором какого-то сельского райкома партии и попал в армию по партийной мобилизации на должность комиссара. Он обладал огромным аппетитом и еще до начала обеда громко кричал поварам, требуя побольше пищи. Особенно любил Селиверстов обгрызать кости, а, учитывая, что он был обладателем третьей губы, которая выпирала из-под верхней, легко себе представить, что зрелище Селиверстова, грызущего кость или жадно поедающего гороховый суп, неряшливо разбрызгивая его по столу и усыпая стол объедками, было отнюдь не из серии: «Приятного аппетита». Я несколько раз беседовал с Селиверстовым, пытаясь заставить его делать, хоть что-нибудь, но он начинал возбужденно что-то болтать и оправдываться, брызгая слюной, и на
